По вечерам слушала она рассказы старой Барбалэ, верной, доброй служанки, выняньчившей черноокую Нину. Мастерица была старуха рассказывать. И, словно птичка по осени, затихала юная княжна, внимая словам старушки…
Любовно, восторженно слушала она ее. Слушала и у дымящегося бухара[8] и на кровле Джаваховского дома при лунном свете, и под тенью утеса в горах, и в саду, под навесом густого каштана…
Но не долго продолжались рассказы Барбалэ: увезли княжну учить в далекий северный город… Заточили вольную пташку в серые стены института. Не ужилась в них Нина, зачахла черная роза Грузии, тоскуя по родному краю, как зачахла когда-то её мать, тоскуя по родному аулу…
Небо Петербурга, холодные люди, врожденный недуг и отсутствие пестрой сказки цветущей родины сделали свое дело. Умерла Нина. Умерла далеко… А через несколько лет умер и отец её.[9] Скончалась скоро и старая Барбалэ, но сказки верной, преданной служанки, перемешанные с былью, её рассказы, лившиеся из ссохшихся уст, её сказания из далекого прошлого Кавказа не умерли, нет: пережили они и старую Барбалэ, и юную, безвременно погибшую, княжну…
Нет старушки Барбалэ давным-давно на свете, а сказки её реют в воздухе, как птицы, нашедшие гнезда в одичавшем тенистом саду Джаваховского дома. Их шепчет Кура многоводная, их сказывают густые чинары, их повторяют одичавшие розы, их поет горийский буль-буль с серыми крылышками в тихие, нежные, благовонные летние ночи…
Первое сказание старой Барбалэ
Безумец Бессо
Уморилась за день старая Барбалэ. Утомилась. Пекла для гостей абрикосовые и каштановые пироги, варила шербеты.[10] То-то было дела. Приехали с батоно-князем пять товарищей-офицеров из полка, приехал из аула дедушка Хаджи-Магомет с дочкой Бэлой, младшей сестрой покойной княгини. Пили, ели, лезгинку плясали…
И всех больше отличалась ясочка черноокая, десятилетка-красоточка Нина-княжна.
Девочка цветет как персик, полная, свежая, как ангел красива, а уж пляшет-то, пляшет!.. Отродясь не видела такой пляски старая Барбалэ. Потом сам князь батоно, хозяин дома, играл на чиунгури,[11] все пели песни хором, а Нина – всех звончее, всех заливчатее. Старый денщик, казак Михако, сморгнул на седой ус скупую слезу, слушая свою маленькую госпожу-джан;[12] а молодец – наездник Абрек, седлая в конюшне офицерских коней, говорил, сверкая черкесскими глазами: