– Хорошо, что наступила тишина, – сказал я, – это было действительно невыносимо.
Старик коротко взглянул на меня и высыпал последний пакетик.
– Было бы еще лучше, если бы они не играли вовсе, – добавил я. – Вы не согласны со мной?
– Не могу судить, – сказал он, – вы музыкант и профессиональный критик…
– Вы ошибаетесь, я ни то, ни другое. Когда-то я обучался игре на фортепиано и генерал-басе как предметам, принадлежащим к хорошему воспитанию, и тогда среди прочего мне сказали, что нет ничего более противного, чем бас и высокие ноты, идущие в октаву.
– Правда? – бросил он, встал и размеренным шагом направился к музыкантам, при этом часто поднимая глаза к небу и похлопывая себя ладонью по лбу, словно желая пробудить какое-то воспоминание. Я смотрел, как он говорит с музыкантами, о чем-то распоряжаясь со знанием дела и чувством собственного достоинства. Он вернулся, и как только сел, – заиграли увертюру к «Ифигении в Авлиде»6.
Прикрыв глаза, положив руки со скрещенными пальцами на стол, он слушал анданте; его левая нога слегка двигалась, обозначая вступление голоса; вдруг он поднял голову… глянул вокруг… левая рука с широко расставленными пальцами застыла на столе, словно взяв аккорд на фортепиано, правая рука поднята вверх: это был дирижер, указывающий оркестру начало другого темпа; правая рука упала, и аллегро началось!.. Румянец выступил на бледных щеках, брови сдвинулись, обозначив морщины на переносице, внутренний огонь воспламенил взгляд творческим огнем, от которого постепенно растаяла улыбка на полураскрытых губах. Вот он откинулся назад, морщины разгладились, лицу вернулась живость, глаза блестят, глубокое внутреннее страдание сменилось переживанием прекрасного, заставляющим трепетать каждую жилку… грудь вздымается, на лбу выступили капельки пота; он указывает оркестру общее вступление и другие важнейшие места; правая рука не переставая отбивает такт, а левой он достает носовой платок и вытирает лицо… Так расцветил он красками и одел плотью каркас из двух скрипок, игравших увертюру. Я услышал нежную мелодичную жалобу флейты после того, как стихла буря скрипок и контрабасов и прекратился гром литавр; услышал тихие звуки виолончели, фагота, наполняющие сердце невыразимой грустью; вновь оркестр грянул в унисон, словно исполин, величественно шествующий вперед; глухая жалоба замерла под его сокрушительными шагами…