Казалось бы, а о чем, собственно, особо важном приходилось думать восемнадцатилетнему человеку? О грядущей жизни? О его судьбе? О том, что птенцу надо своими силами вылезать из своего гнезда и пытаться взлететь? Или о том, что, скорее всего, о будущем обучении за границей Восточной стороны придется забыть, поскольку на то будет воля родителей, а не его самого? Кто знает? Мир устроен так, что люди не могли копаться в чужих головах. Вероятно, оно и хорошо, что не могут: из корыстных побуждений любой дар может превратиться в пистолет. Не придется даже нажимать на курок и проливать чью-то кровь: достаточно шепнуть на ухо человеку, что ты знаешь, как его зовут, кто он такой и что от него требуется.
Может быть и такое, что он просто смотрел не просто сквозь окно: взгляд пропускал мимо себя и мысли в том числе. Хотя Рим нечасто впадал в прострацию и, если все же это происходило, стремился держать себя в руках, чтобы не провалиться глубоко в себя.
Но можно было быть уверенным в том, о чем Риму думать вовсе не хотелось – о том, что завтра ему было необходимо показывать задание, которое он так и не выполнил в срок. Собственно, он и старался не думать об этом, что неплохо получалось. В остальном же ничто не могло помешать одинокому времяпровождению. Движущихся огней стало заметно меньше: день заканчивался, заканчивались и дела у людей. Поздние, как и Рим, посетители «Уголка» заводили легкий разговор друг с другом, читали книги, местную газету «ПУЗЫРЬ», украдкой улыбаясь, перескакивая из страницы в страницу, словом, занимались вещами, максимально отстраненными от светлых часов дня и родных ближе вечерним. Рим составлял в этой живой картине особый элемент – молодых людей в «Уголке», естественно, кроме него, было не видать. В такое время вообще было трудно найти гладкое, местами детское, но в большинстве своем практически сформировавшееся до конца мужское лицо. Остальные же были покрыты морщинами, легкими шрамами нетерпеливой и безжалостной жизни, оружие которой – время.
Наконец, мысли о настоящем вернулись, к сожалению. «На хрен чертёж», – подумал про себя Рим, отпив еще остававшегося на дне кофе. Он, однако, уже пился не в удовольствие. Остывший напиток уже терял свое обаяние и превращался почти что в воду, которую уже приходилось осушать до дна (как никак, дружище, но ты заплатил за неё четверть тысячи рубчиков, и у тебя после этого потянется рука вылить остатки в раковину?). По всей видимости, мысли Рима (а может, и дырявый стеклопакет) подействовали на кружку, как прохладный бриз: кружка покрылась каплями воды, мелкими, но осязаемыми. Влага ощутилась, как только округлую поверхность кружки охватила ладонь, и небольшое раздражение прошло по всей правой руке, слегка поднимая на ней короткие волосы.