Дверь в соседнюю комнату была не прикрыта, там черноволосая женщина, с лицом цыганки, гладила накрахмаленную юбку; один конец гладильной доски лежал на столе и груде толстых книг, а другой на спинке стула.
– Скоро? – строго и певуче спросил кто-то.
На пороге встала высокая барышня с огромными глазами.
– Ах, ты не один! – сказала она.
– Падчерица моя, Саша, знакомьтесь, – предложил Каронин, не отводя глаз от письма, обширного, написанного мелким почерком, лиловыми строчками.
Барышня протянула мне руку и ушла, напевая что-то.
– Хотите, значит, сесть на́ землю? – с усилием спросил Каронин, отделяя каждое слово секундой паузы. – Сколько же вас?
– Двое телеграфистов, я и девушка, дочь начальника станции.
– Н-ну, и влюбитесь вы в неё все трое, а по́том начнёте драться, и выйдет скандал, а не к-колония.
Он наклонился ко мне, размахивая листом письма, и, усмехаясь, заглянул в глаза мне.
– Давайте говорить начистоту. Знаете, что пишет Василий Яковлевич? Он пишет, чтоб я отговорил вас от этой затеи.
Я удивился.
– Он одобрял меня и обещал помочь.
– Да? Ну а пишет, чтоб я отговорил… А я не знаю, как отговаривать, у вас вон такое упрямое лицо. И вы – не интеллигент. Интеллигенту я сказал бы: брось это, друг мой; это нехорошо – идти отдыхать туда, где люди устают больше, чем ты… И это искажает хорошую идею единения с народом. Несомненно – искажает. К народу надобно идти с чем-то твёрдо, на всю жизнь решённым, а так, налегке, потому что тебе плохо, – не ходите. Около него вам будет ещё хуже.
Он выполнял данное ему поручение с видимой неохотой, я чувствовал это, мне было неловко, и я спросил – не лучше ли мне зайти в другой раз?
– Почему? – встрепенулся Каронин. – Нет, подождите!
Он осмотрел пустые стены комнаты и продолжал оживлённее:
– Я как раз вот описываю историю одной колонии – историю о том, как пустяки одолели людей и разрешились в драму…
Повернулся к доске и сказал, поглядывая на исписанный лист:
– «Общество имеет свои отрицательные стороны, – да, люди пусты, раздвоены, без нужды толкаются, мозолят друг другу глаза и – когда всё это надоест – ищут одиночества. А в одиночестве человек преувеличивает всякое своё чувство, всякую мысль в сотни раз и в сотни раз тяжелее страдает от этих преувеличений», – это говорит один барин в моей повести.