Татьяне Дмитриевне пришлось трудиться не только над рукописью. Вместе с врачами ей удалось подарить Гардину еще девять лет жизни. Дни и недели полубессознательного состояния сменялись часами и днями просветления, пробуждением интереса к телевизионным передачам, а иногда даже – способностью совершать небольшие прогулки на автомобиле. Нечасто, но случались дни, когда Владимир Ростиславович мог читать и диктовать, работать над рукописями.
Умер Владимир Ростиславович – народный артист СССР, трижды орденоносец и кавалер гордой медали «За оборону Ленинграда» (Героев Социалистического Труда в его годы артистам еще не давали) – на восемьдесят девятом году. Татьяна Дмитриевна умерла через восемь лет – 13 мая 1973 года. Она тоже прошла блокаду, была актрисой театра и кино, верной помощницей в трудах своего знаменитого мужа. Перед смертью, скорую неизбежность которой она предчувствовала после тяжелого инфаркта, Татьяна Дмитриевна просила меня сохранить оставшиеся у нее рукописи, письма и дневники Гардина, не открывая их в течение пятнадцати лет, или сжечь сразу, не читая.
Прошли указанные сроки, и я счел себя вправе прочесть их.
Бумаг этих оказалось не так уж и много. Собранные в довоенные времена Владимиром Ростиславовичем папки с афишами, рецензиями, театральными справочниками, многочисленными фотографиями Татьяна Дмитриевна сдала в отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки. Остались все ее дневники и несколько начатых, но не доведенных до развязки рассказов из жизни Гардина разных лет, а также записи о событиях периода блокады и первого послевоенного года, наброски повести о его сыне Юрии Владимировиче, погибшем (как он считал) при переправе через Ладогу в 1942 году. Не по литературному жестоки его обрывочные описания блокадной зимы, госпиталя для дистрофиков, где лежал его сын.
...Среди бумаг, оставшихся после Владимира Ростиславовича, было довольно много разрозненных, разноформатных листков, бессистемно вложенных в совершенно другие, безобидные по смыслу записи. Когда я сложил их в отдельную стопочку и расшифровал, то понял, что в ежовские и даже в брежневские времена хранить их вместе было безрассудно.
Но мысли его, определенный душевный настрой не могли не повлиять на близких ему людей. Самый же близкий человек – жена Татьяна Дмитриевна. Ее понимание окружающего было еще более болезненным. Она сполна прочувствовала голод, холод первых послереволюционных лет, расстрелы близких, распад культуры, стирание из человеческой памяти прошлого.