После того как всё улеглось, на Таира накатила тоска. Он почуял одиночество, у него возникло ощущение дикого зверя, которого изловили и посадили куда-то в вольер, за перегородку, из-за которой, будучи в неволе, он наблюдал чью-то чужую жизнь. Он вдруг обнаружил, как ему безразличны этот монтажник и его соседи по комнате, менты со своими допросами, комендант общежития, учёба, работа и само общежитие. Нет, он не невзлюбил их, а вдруг стал к ним равнодушен. И ещё страшно сильно захотелось домой. Чтобы унять тоску, целый месяц он ходил в любое свободное время в Эрмитаж, а потом вдруг полюбил Театр музыкальной комедии. На «Труффальдино» он бывал подряд четыре раза и знал наизусть имена всех актёров. Потихоньку хорошее настроение вернулось к нему, но ходить в одиночку по музеям и театрам Ленинграда он не бросил.
Осенью всю группу, где учился Таир, перевели в Колпино, на отделку новых корпусов Ижорского завода. Там же, в Колпино и прописали в общежитии.
А весной, в апреле следующего года, его призвали в армию.
В армию Таир призывался из Ленинграда. В канун призыва он постригся наголо, и голова стала круглой, как глобус. Смотря на себя в зеркало, он сильно удивлялся своему новому образу. Санька-якут, такой же обритый, как и остальные призывники, собрал всех четверых, и они укатили к его друзьям в институт Герцена в Ленинград. Там девчонки-студентки, Санькины землячки, угощали их вкусным ароматным чаем и тортом «Муравейник». Таир раньше никогда не пробовал такого торта, но очень стеснялся и ел мало. Вечером уехали обратно в Колпино, а с утра уже были на призывном пункте, откуда их и ещё два десятка парней перевезли в сборный пункт в Ленинград.
Сборный пункт был настоящим табором. Призывников было много, и каждый располагался где и как придётся – кто на полу, кто на скамейке, кто на стуле. Но атмосфера царила дружески радостная и возбуждённая. Ленинградские, коренные, весело пили одеколон, не стесняясь сержантов, которые никого не трогали и лишь следили за общим порядком.
– А нам можно – мы присягу не приняли, – говорил всё время один из призывников, которому лет уже было около двадцати пяти, самый взрослый из всех. «Гуляй, пацаны, пока ружьё не дали». И все ржали над его словами, так что стены дрожали. И ещё все курили. Дым от папирос и сигарет стоял такой густой, что дышать было тяжело.