Вскоре поползли по Петровску слухи, что у всех, кто хозяйство крупное имеет, начнут отнимать добро в пользу колхоза.
Никифор разговоры те слышал, и даже из сельсовета приходила к нему комиссия какая-то: мол, куры у тебя, коза дойная, огород.
Только не воспринял он всерьёз комиссию эту. Ну, какая от двадцати кур польза колхозу? Ишь, чего удумали: курями стращать!
– Ладно, птицу забирайте, а коза-то мне самому нужна, козу не отдам, если что, – заявил он.
Так, на всякий случай сказал, чтобы не командовали чужим добром.
– Ой, не хочешь ты, Никифор, по-хорошему, не хочешь! Значит, будем раскрестьянивать тебя, – пообещали активисты.
– А что, вам таперича крестьяне не нужны? – спросил их Никифор Карпович.
– Такие, как ты, не нужны вовсе! – был ответ.
Приблизил Никифор лицо к мутному зеркалу над рукомойником, смотрит на себя, уразуметь пытается, что изменилось в облике его? Отразился в зеркале грустный семидесятилетний старик с седой окладистой бородой.
И ведь не обманули! Заявили на Никифора Мазанова: нетрудовой доход имеет, рясу дома держит, жена его часто церковь посещает, к тому же огород за домом виднеется, а также сельскохозяйственные орудия на виду лежат – грабли, тяпка, вилы и лопата. Сопротивлялся власти, не дозволял козе стать социалистической собственностью.
То ли зуб держали на старика, то ли из местного начальства расстарался кто-то на славу, выслужиться захотел, то ли домик его на тихом пригорке за рекой Медведицей присмотрели себе, но только вскоре к Никифору гости пожаловали.