– Я поживу у тебя.
Я смотрю на маму.
– Переедешь ко мне или будешь приходить утром и вечером, чтобы его покормить?
– Перееду. – Мама ставит на стол тарелку с восхитительно горячим перченым омлетом. – Иди ешь.
Я встаю.
– Он наверняка будет все время прятаться.
– Ну и что? Зато будет знать, что он не один. А через пару деньков, глядишь, возьмет в привычку спать вместе со мной.
Запах лука и перца еще больше разжигает аппетит, и я набрасываюсь на омлет подобно шестнадцатилетнему мальчишке, а в памяти мелькают картины прошлого. Мы с Джози маленькие, она склоняется надо мной, проверяя, не сплю ли я; ее длинные волосы щекочут мне шею. Я слышу ее заливистый смех, представляю, как она играет с Угольком, швыряет палку, а он ее снова приносит. Сердце начинает ныть, и это не метафора: оно болит по-настоящему. Груз воспоминаний, тоски и гнева настолько тяжел, что я прекращаю жевать и, положив вилку, протяжно вздыхаю.
Мама сидит рядом, молчит. Я вспоминаю, какой у нее был голос, когда она сообщила мне о смерти Джози. Сейчас ее рука легонько дрожит. Видимо, стараясь это скрыть, она якобы как ни в чем не бывало – словно это самое обычное утро и жизнь течет как обычно – подносит ко рту чашку.
– Серфингом занималась?
Я киваю. Мы обе знаем, что именно так я снимаю напряжение. Примиряюсь с собой. С жизнью.
– Да. И это было здорово.
Мама сидит на втором из двух стульев, что стоят у стола. Взгляд ее прикован к океану. На ее серьезных губах играет солнечный блик, и мне вдруг вспоминается, как она смеялась с моим отцом, широко открывая алый рот, как они кружились в танце на террасе «Эдема». Трезвая Сюзанна куда более приятное существо, чем Сюзанна пьяная, но порой я скучаю и по той – по ее неукротимой пылкости, экспансивности.
– Ладно, пойду, – говорю я, может быть, надеясь увидеть хотя бы тень той молодой женщины.
И на мгновение глаза ее загораются. Она берет меня за руку, и в кои-то веки я не отдергиваю ее, а, напротив, сжимаю ладонь матери в приступе великодушия.
– Обещаешь, что будешь жить у меня? – спрашиваю я.
Свободной рукой она чертит «Х» на левой стороне груди и затем вскидывает ее, давая клятву:
– Обещаю.
– Тогда ладно. Улажу все формальности и сразу в путь. – Волна предвкушения и ужаса поднимается в груди, плещется в животе. – Матерь Божья! Вдруг она и вправду жива?