Я вернулся в комнату. Народ уже проснулся, однако вставать не спешили. Вместо утреннего кофе Леший выдавал очередную сказку. Про русско-японскую войну тысяча девятьсот пятого года, про трагедию «Осляби», перевернувшейся в самом начале боя, о командах кочегаров и артиллеристов, вынужденных вместе с кораблем спускаться в мрачные морские пучины.
– ..В тусклом электрическом свете люди наблюдали, как медленно заполняет пространство вода. Дым чадящих топок, угольная пыль, жара… Те, кто успел задраить переборки, считали секунды, с ужасом наблюдая, как прогибаются под нарастающим давлением металлические стены. Должно быть, и корабля своего они уже не узнавали. Пол, потолок – все поменялось местами. В некоторых отсеках царила полная мгла. Наверное, и паника была страшная. Самая жуткая смерть, если вдуматься. Не от снарядов, не от пожара, а именно такая – растянутая по времени, с осознанием полной своей невозможности что-либо изменить…
Вараксин даже не рассказывал, он словно вспоминал то, что происходило с ним самим, дополняя картины описанием таких мелочей, знать которые он, конечно же, не мог. Оттого и слушали его с напряженным вниманием. Это становилось уже традицией – с утра вместо зарядки исторический экскурс в ту или иную эпоху, вечером – на сон грядущий в качестве колыбельной – какой-нибудь ужасник про революционные репрессии в Одессе, про мучеников столыпинских вагонов, про политические ошибки Колчака. Благодарная публика внимала Лешему, охая и чертыхаясь, вспоминая, должно быть, своих мам и бабушек, потчевавших совсем иными сказками. Сам того не ведая, Леший касался заповедных ностальгических струн, и слушали порой не про барона Врангеля, не про похищенного красными генерала Кутепова, – слушали просто его голос. И я слушал, хотя никто мне и никогда сказок не рассказывал.
Уже три дня мы жили в этом доме и в этой комнате. Три койки и пять человек. Вертепа хозяйке избежать так и не удалось. На второй день она вновь пожаловала в гости и вполне доброжелательно попыталась спровадить нас вон, однако Джон, уже малость отошедший от солнечных ожогов, взял гитару и, подмигнув нам, удалился в хозяйскую половину. Разумеется, хитрюга рассказал доверчивой женщине про тачанку и бедных махновцев, разумеется, спел все самые трогательные песни, какие знал. Невозможное свершилось. Златокудрый агитатор сумел завоевать расположение домовладелицы. Вернувшись, он хозяйственно объявил: