– Нет… Не может быть… Ты блефуешь, это всё враньё…
– Увы, – сказал он после короткой паузы.
Спокойствие Сталински убивало меня ещё больше. Убивало, и в тоже время давало мне новые силы, которые подпитывались яростью и полным отчаянием.
– Из-за тебя умер мой отец! Всё покатилось к чёрту именно из-за тебя! И ты смеешь после этого показываться мне на глаза, да ещё и с такими предложениями?! Как тебя, тварь, земля носит?!
В правое ухо маленький красный дьяволёнок нашёптывал мне: «Стреляй, стреляй, стреляй,» – и я не могла избавиться от него, словно от назойливого комара в летний вечер. И только сейчас я понимаю, какую ошибку могла совершить, если бы тогда послушала его. Но больше к счастью, нежели чем к сожалению, истерика оказалась сильнее.
Слов злости у меня больше не было, был только плач и гробовая тишина вокруг. Бумаги всё ещё лежали передо мной, и я знала, что выбора у меня нет. Я могла рыдать, умалять, орать и гневаться, сколько моей душе было угодно, но это бы поменяло меньше, чем ничего. Да и был ли смысл? В тот момент точно нет.
Взяв ручку и добравшись до последней страницы контракта со строчкой для подписи, я подняла взгляд на Марка. Пусть подавится. Пусть горит синим пламенем. Я быстро нарисовала свою корявую подпись, а затем с громким звуком опустила ручку на стопку бумаг.
На лице Сталински не было ни единой эмоции, даже фирменная усмешка пропала. Затем он молча взял контракт, положил его обратно в папку, спрятав кольт под пиджаком, и удалился, оставив на столе стодолларовую банкноту.
Как только колокольчик прозвенел в последний раз за тот день, я упала на колени и просто дала волю слезам на полную. А как только прорыдала всё, что могла, так же молча встала, закрыла кафе и ушла, разорвав лежащую на барной стойке банкноту на части.