– Но Михаил Николаевич так любит эту качалку, всегда читает в ней после обеда…
– Мало ли кто что любит. А я вот люблю и требую, чтобы она стояла на месте.
– Но ведь, когда пасхальный стол раздвинут, ее все равно вынести придется, – твердым тоном настаивала Галя.
Но Марья Петровна уже остановила свой придирчивый взор на кукушке.
– Этого еще не хватало! Часы перетаскивать, чтобы их испортить! Я положительно не понимаю, как ты смеешь так самовольничать. Сейчас же возьми и повесь обратно!
– Это невозможно, Марья Петровна, я вырвала оттуда крюк и на него же перевесила часы сюда, – без малейшей робости снова запротестовала девушка.
– Ну, так чтобы завтра утром было сделано! – строго заметила Марья Петровна.
Галя не произнесла ни звука в ответ, но в ее словно застывших черных глазах, в сжатых губах и в крошечной, едва уловимой морщинке, появившейся между темных бровей, во всей полудетской маленькой фигурке девушки для наблюдательного глаза был виден безмолвный, но решительный протест; и внешний вид ее не обманывал.
«Пусть, пусть сердится, пусть говорит: и диван, и качалка, и кукушка – все останется на месте. Раз дядя Миша их любит, они у него и будут» – упорно твердила про себя Галя.
– Однако, что же это я? – спохватилась Таларова, пристально вглядываясь в стрелки злополучных часов с кукушкой. – Уже без десяти десять, а поезд приходит, кажется, в три четверти двенадцатого. Как-никак, нужно же его встретить, милейшего beau-frère’a[9], а то неловко. Значит, только-только хватит времени напиться чаю, закусить, и опять в дорогу. Как это все неприятно! А я-то мечтала хорошенько отдохнуть. Так идем скорее к столу. Что же, Галя, будет сегодня наконец самовар или нет!
«Дорога», предвкушение которой так раздражало Марью Петровну, была, в сущности, не дорогой, а приятной прогулкой по гладко накатанному широкому шоссе, отделявшему ее имение Васильково всего какими-нибудь тремя верстами от города и лишь двумя с половиной от вокзала. Суть здесь, конечно, была не в продолжительности и трудности пути и даже не в утомлении, на которое она жаловалась, а в том, что совершать этот переезд приходилось ради несимпатичного и нежеланного гостя.
Отношения Таларовой к брату мужа никогда не отличались теплотой и сердечностью. В душе она всегда недолюбливала его. Искренний, порой слишком, по ее мнению, прямой и честный, открыто выражающий свои симпатии и антипатии, ровный в обращении со слабым и сильным, богатым и бедным, он постоянно приводил невестку в негодование своими «бестактностями» и «дикими выходками», как она выражалась. Однако, присутствие старшего Таларова, его нежная, чисто родительская любовь к Мише, ребенком оставшемуся на его попечении, общность интересов, вытекающих из совместной жизни, – все это сглаживало и внешне делало их взаимные отношения вполне корректными. Но со смертью Петра Николаевича, с исчезновением, так сказать, скрепляющего цемента, обоюдная антипатия стала проявляться ярче.