– Здравствуй, солнце! – от всей души сказал я, даже не думая вставать. Не смотря на то, что, судя по первым впечатлениям, лежал в изрядных размеров луже, и снаружи торчали только голова да половина туловища – от пуповины. Ну, и левая рука. И даже на то, что, стоило только открыть глаза, как память сразу услужливо подсунула не совсем приятную картину, на которой был изображен незабвенный Леонид Сергеевич в визжащем виде. Потом картина сменилась другой, где на переднем плане фигурировал то ли лейтенант, то ли нет – Саркисян (а может, даже и не Саркисян), а на заднем красовался готовый пуститься в рейд по тылам противника автоматчик.
Я не реагировал – ну их к лешему, и сырость, и звонкоголосого орангутанга Леонида Сергеевича, которого из-под моей опеки, надо понимать, изъяли. Я просто лежал и радовался жизни. Положа руку на сердце – впервые так искренне.
Однако минут через пять, когда немного отдалились колокола и сырость заставила заныть истерзанные почки, мозг внес рацпредложение – радоваться жизни в другом месте, где посуше. А то, дескать, радость недолгой будет – воспаление легких помешает.
Довод был железный, и я внял ему. Кряхтя и стеная, как француз, которого в одних подштанниках заставили драпать из Москвы, я поднялся на ноги и осмотрелся.
В принципе, щенячий восторг, охвативший мою душу при мысли о том, что жизнь прекрасна и продолжается, мог быть спокоен – изгонять его вон я не собирался. Место было довольно живописным. Метрах в десяти – веселый лиственный лес, буквально брызжущий изумрудной зеленью листвы, перед ним – нечто вроде болотца, покрытого кое-где кочкарником, а кое-где – валежником. На кочкарнике росли ирисы, и они показались мне самыми прелестными цветами из всех, что я видел до. Кое-где прыгали лягушки, но и они показались мне в данный момент царевнами. Если и не поголовно, то через одну я готов был их расцеловать.
Поворот на сто восемьдесят градусов – и передо мной офигенной высоты откос. Метров десять, и довольно крутой. С него я и падал. А сверху на меня упала валежина, слава богу, достаточно гнилая – пришибив, сама сломалась.
Путь моего тела можно было проследить без труда – по более темной полосе на насыпи, которая повсюду успела покрыться какой-то травкой-муравкой. Падая, я оборвал этот ненадежный покров.