Увидев Добрую, Серёга чуть скривился и, задержавшись на пороге сарая, устремил на неё хмурый, неприязненный взгляд. В его памяти тут же всплыли недавние несчастные случаи с его друзьями, очевидцем которых он был и главной и несомненной виновницей которых, как и практически все окружающие, не без оснований считал неспешно прохаживавшуюся неподалёку и постепенно приближавшуюся к нему старуху в сером, видавшем виды пальто, с землисто-бледным, неподвижным, как посмертная маска, лицом, в тот момент, вопреки обыкновению, совершенно спокойным, умиротворённым, лишённым всякого выражения. Да и какие могли тут быть сомнения? Всё было совершенно очевидно и не требовало лишних подтверждений и доказательств. Нельзя же было не верить собственным глазам.
Серёгино лицо при виде старухи и при воспоминании о тех пакостях, которые она, по его мнению, сотворила, вспыхнуло ярким, негодующим румянцем. В его сердце внезапно разгорелся бурный праведный гнев за невинно пострадавших, подвергшихся серьёзной, едва ли не смертельной опасности товарищей. И он, видя, что Добрая свернула с аллеи на узенькую, полузаросшую травой тропинку, вившуюся мимо его сарая, коротко выдохнул, выпятил грудь и решительно шагнул ей навстречу, вознамерившись высказать ей наедине, с глазу на глаз, если не всё, то хотя бы часть того, что он о ней думал.
Однако он не сказал ничего, ни слова. Едва лишь Авдотья Ефимовна приблизилась к нему и он с расстояния в несколько шагов разглядел её мрачное, застылое, будто неживое лицо, бескровные, пепельные, как обычно, плотно стиснутые губы и остановившийся, бесстрастный, тоже словно безжизненный взгляд мутноватых стеклянных глаз, которым она холодно и равнодушно, точно по неодушевлённому предмету, скользнула по Серёге, – у него отчего-то вдруг сразу пропало желание связываться с ней и высказывать ей что-то, мгновенно угас боевой задор и заготовленные резкие слова замерли на устах, будто примёрзнув к ним и так и не вырвавшись наружу. Заметно обескураженный и сконфуженный, он потупил глаза, тихо кашлянул и отступил назад, уступая старухе дорогу.
Но почти сразу же его вновь охватил гнев – на этот раз на самого себя. За то, что в самый последний миг он струхнул, испугался старой перечницы с угрюмым каменным лицом и ледяными мёртвыми глазами и не произнёс так и вертевшихся на языке едких, хлёстких слов. К тому же ему почему-то показалось – и, возможно, так и было на самом деле, – что она всё поняла, что она заметила его испуг и внезапно овладевшую им робость. И теперь ехидно посмеивается над ним, над его трусостью и малодушием. Одновременно, по-видимому, очень гордясь собой, своим таинственным, никому не понятным могуществом, тем, что одним своим взглядом она ставит людей на место, повергает их в смущение и трепет и даже самых дерзких, наглых и буйных заставляет отступить и смириться перед ней.