Мы родились.
Земля страдала болью.
Уже тогда,
в году сороковом,
она нутром предчувствовала бойню
и плакала мычанием коров.
Обрушилось.
Смешалось небо с пеплом.
Не солнце – кровь окрасила закат.
Всё, что родиться к этим дням успело,
крушилось танком, сапогом солдат.
Зачем рождалось?
Чтоб познать печали?
Чтоб мучиться в агонии огня?
Чтоб в пепел бухенвальдскими печами?
Чтоб вечер веру в утро изгонял?
Нет!
Нет!
И нет!
Любовь дана природой,
чтоб человек был счастлив на земле,
чтоб жил, её любя, а не уродуя,
чтоб зверь был дик,
а человек – не зверь.
Но были звери средь людей,
да, были.
И уходила почва из-под ног,
взрывая в небо вместе с тонной пыли
любовь и счастье, и надежды клок.
Нам повезло – успели переправиться
туда, куда снаряд не долетел.
И в детской памяти прошла эвакуация
лишь голодом шатающихся тел.
Мы выжили.
– Но для чего? – я спрашиваю, —
чтоб небо разрывал, гудя, набат?
Чтобы из космоса ракетой ошарашивало
играющих в лапту моих ребят?
Чтоб всё пропало?
Чтобы всё померкло?
Ушло в туман галактик неземных?
Когда слезы не будет больше терпкой
лишь потому, что никого в живых?
Нет!
Нет!
И нет!
Мы выжили сквозь горе,
сквозь все страданья, плач, несчастий вой,
чтоб, как слюда, прозрачны были зори
и никогда не знали люди войн.
У мира широки луга, спокойны,
но зарыдает вдруг сирены рёв,
и кажется мне, словно перед бойней,
разносится мычание коров.