Покурили мы с Мельником и разошлись по рабочим местам.
Буквально часа через два Мельник приходит снова. Лицо красное, стоит мнётся «Влетели мы с тобой, – говорит. – Я, конечно, виноват, но Стас, сам знаешь, акула еще та» – и далее чертыхаясь и извиняясь, рассказывает, как Стас подошёл к нему и сказал, что все знает, что он якобы этого безмозглого (меня то есть) на пушку взял, и я ему все выложил, что курили, что на гальванике, ну и…
– Ну и – плачет Мельник, – я тоже раскололся и только после понял, что Стас не тебя, а меня развел как ребенка.
Именно на этом самом месте пелена благодушия сошла с моих глаз.
Я все понял и не на шутку испугался. Но еще больше я разозлился. Я был так возмущен тем, что они избрали меня своей жертвой, что ни за что на свете, вопреки всей очевидности, не захотел проигрывать. Пока спасительная мысль не пришла мне в голову, я крыл Мельника трехэтажным матом. Но уже скоро спокойно сказал: – Бедный Мельник, мне тебя жаль, теперь ты должен и мне и Стасу по сто пачек, – и уже совсем жестко добавил, что, если Стас, как его друг, может, и подождет, то я ждать не буду, неделя – и точка. Мельник заморгал на меня в недоумении, и я объяснил: – Какой уговор был? Платит тот, кто первый закурит, так? Так. А кто первый закурил?.. – я показал Мельнику маленькую пантомиму, изображая, как я даю ему прикурить.
Мельник не мог в это поверить.
– Что?? – кричал он. – Из-за спички?! У тебя крыша поехала!»
Через какое-то время, высокомерно посмеиваясь, появляется Стас. Мельник передаёт ему мою безумную отмазку, и плотоядная улыбочка Стаса сходит на нет. Они вдвоем, уже совершенно не скрывая своей общности, набрасываются на меня. Доказывают, угрожают, смеются, но, так как это был разговор уже не о девушках и цветах и я, как минимум, на год мог забыть о ларьке, я еще с большим упорством стою на своей «спичке». Короче, решили вынести все на «базар», привлечь блатных.
***
Каптерка, кроме того, что была доверху набита нашими баулами, еще частенько служила местом, где каждый из нас мог в уединении и одной рукой полистать скабрезный журнальчик. Сумеречное помещение, два на два, было вечно забрызгано и усеяно клочками бумаги. Шныри не успевали убирать. Вечерами можно было видеть, как у решетчатой створки толчется народ, образовывается очередь, подходят еще люди, спрашивают: «Что за сеансы? Вчерашние?» или: «Чьи сеансы, с кем базарить?»