«А у самого кишка тонка. Слабак», ― обругал себя майор.
Заглянул к Варе, оставил взятые со шпал образцы.
Спустился на стоянку служебных машин, но его автомобиля не было. Значит, стажёрка так и не вернулась. Или припарковалась у своего дома.
«Чтоб тебя…»
Майор тоже пошёл домой. Пешком минут двадцать. Мимо закрытых на ночь магазинов, мимо яркой вывески «тату-салон». Фонарь перегорел, и в темноте Николаев чуть не споткнулся о припаркованный на тротуаре мотоцикл Жени-Пули, который работал в салоне. Майор хотел зайти поругаться, но раздумал. Как-нибудь в другой раз штраф выпишет.
Было свежо. И в этой свежести отчетливо выделялся запах брошенной недокуренной сигареты, вонь пронёсшегося вдалеке мопеда, сладость козьего молока. Майор посмотрел наверх. Наверное, кто-то выставил на балкон блюдце для кошки. А вон и кошка крадётся по старому дереву, которое почти врезается в дом. Зверь замирает у балкона, принюхивается, фыркает и, развернувшись, спускается, спрыгивает. В темноте майор видит, как светящиеся глаза приближаются к нему, и кошка трётся о ноги.
– Иди давай.
Подсветил телефоном: не кошка, а кот, рыжий, тощий.
– А сколько шерсти на брюках оставил. Сволочуга!
Почти дома.
Однушка под самой крышей. Осенью протекает потолок, летом – грязно-ржавые разводы. В туалете отвалилась последняя кафельная плитка и раскололась на две половинки, острую и тупую, но бетонные стены – красиво и уютно. Чайник кипит-свистит, того и гляди выскочит в окно; чай в кружке с черными краями, в холодильнике только горбушка хлеба, с одного боку уже покрывшаяся голубоватыми пятнами. Кровать стонет и скрипит. Может, даже перевернётся: кровать двуспальная, а майор спит с самого края, боясь занять чужое место, и весь его вес давит с одного края, да, однозначно, однажды кровать перевернётся или треснет.