По настоящему писать я так и не научился, избрав в жизни и для жизни иной путь, ни коим образом не пересекающийся с моими детскими мечтами, что само по себе не так уж и страшно. Многие ли из нас стали космонавтами или киноактрисами? По досадной ошибке судьбы, бороздит межзвездные пространства и раздает автографы восторженным почитателям всегда кто-то другой. Мы же утешаемся мыслью, что прочный фундамент, частью которого нам пришлось являться, порой важнее установленной на нем взмывающей к небесам стелы.
Тем более, я был не совсем таким, как мои товарищи по разноцветному детству. У меня была тайна – мой ночной кошмар – всегда один и тот же и всегда липкий от испытываемого мною ужаса! Но, когда я попытался заговорить об этом с матерью, то смог в ее ответной тираде различить единственное слово – психиатр, которое повергло меня в ужас едва ли не больше, чем само сновидение и заставило меня навсегда замолчать о своих переживаниях.
В моих теперешних записях я был избавлен от пресловутых мук творчества, поскольку не собирался изобретать ни одной детали происходящего, а лишь планомерно, шаг за шагом, описывать свое путешествие, без прикрас и призванных возбуждать любопытство трюков. Быть может, моим детям в будущем придет на ум полистать эти страницы, дабы немножко глубже проникнуть во внутренний мир тогда уже старого или вовсе несуществующего более отца, и я не хотел, чтобы у них сложилось мнение обо мне, как о резонере или бездумном балагуре.
Заполняя листки ровными строчками, несущими груз моих мыслей, я вспоминал, как то же самое делала пару дней назад героиня моего сна, сидя на том же месте, что и я сейчас и видя перед собой то же бюро, что и я вижу. Ее образ, сказать по правде, несколько поблек в моей памяти, что не могло не радовать меня, ибо перспектива стать рабом собственных сновидений, подобно Кастанеде, меня ни в малой степени не привлекала.
Дойдя в своем повествовании до того момента, когда я сошел с поезда на местной станции, я сделал еще одно открытие, вновь бросившее меня в когтистые лапы невроза и смешавшее мои начавшие было приходить в порядок мысли.
Разумеется, старую чернильницу на дальнем от меня конце стола я заметил еще при первой инспекции последнего. Кроме того, что она была столь же раритетной и покрытой пылью, как и все остальное, я ничего примечательного в ней не заметил. Поборник чистоты и порядка, я, разумеется, тщательно протер ее и отставил на прежнее место, поскольку, натурально, пользоваться ею не собирался в силу наличия в моем арсенале более приемлемых письменных принадлежностей. Теперь же, пребывая в задумчивости по поводу построения очередной фразы, в чем, повторюсь, я не был особенно силен, я совершенно машинально потянулся к чернильнице с тем, чтобы просто вертеть что-нибудь в пальцах, дожидаясь созревания мысли. Почему именно старая чернильница показалась мне наиболее подходящим для этого предметом, я сказать не могу.