– Маша?! – слышу обиженный голос Петра.
Я страшно удивился: при чем тут Маша?! А наверху – бамсь! лясь! трах! И голос Переваловой:
– Мы еще не настолько знакомы, чтобы там прикасаться!
И опять – шварк! И тут меня осенило. Бывают же такие вспышки, рождающие озарение?! Получается, что Машка с Петром целовались. И Перевалова возьми да и поставь ногу на поперечину между досок для удобства. А я в темноте, как дурак, в конечность-то ее и вцепился! И теперь Машка думает, что это радиотехник впился в ее ногу, и шваркает его по растерянной физиономии.
– Негодяй! Бабник!
Я ногу отпустил и говорю:
– Извините! Я думал – лопата…
И быстро-быстро пополз прочь, только зашуршало вокруг. Думаю: еще поймают, по шее накостыляют. Не знаю, что подумала Машка, но только кричать перестала.
А тут еще папа и дядя Витя на шум к краю террасы подошли.
– Вот, – говорит папа, – слышал? Опять подозрительный шум.
– Який там шум? – ухмыляется дядя Витя. – Кошки!
И тут, совсем уж некстати, Витька у ворот пароль подает – мяукает, дурак. И главное, убедительно, словно мартовский Мурзик в отчаянии от неразделенной любви…
Ну, тут дядя Витя долго думать не стал. Поднял обломок кирпича да как швырнет в Витькину сторону. Грохот был страшный, словно от ворот доски поотлетали. Витька не домяукал пароль – заткнулся.
Когда я приполз, перепуганный Витька сидел у самой дороги в пыли и за башку свою держался. Ну, я ему все объяснил.
Витька дыханье перевел и говорит:
– Везет тебе, Макс! У тебя приключение, а мне чуть голову насквозь не пробили.
Положили мы письмо в почтовый ящик, вытащили из сарая лестницу и по ней вернулись домой. А потом Витька улику, то есть лестницу, решил убрать. По ней всякий мог бы понять, что мы ночью выходили из дома. Ну и убрал. Оттолкнул ногой, а та возьми да и брякнись посередине двора на банки для консервирования. Так загремело… Мы окно захлопнули – и по кроватям…
Слышим, во дворе папа на чем свет стоит ругается. Его понять можно – такой ущерб хозяйству.
– И как эта дрянь здесь оказалась, когда я ее, точно помню, в сарай убирал?! – кипятился папа. – Раз десять!
– Жалко банок. Останемся без варенья, – говорю я.
– Без ущерба – это не приключение, а цинизм, – шепчет Витька, но по его голосу чувствуется, что варенья ему тоже жалко.
А на следующий день я проснулся первым. Я всегда просыпаюсь раньше Витьки, так как я «жаворонок», а он – «сова». И хотя солнце недавно встало, вся трава и все крыши уже нагрелись, все дисциплинированные люди давным-давно работали, все длинные тени превратились в короткие, и лишь в самых укромных уголках блаженствовала живительная сырость и прохлада… Как мы ее будем проклинать осенью!