От дрожи надежды, я наконец свернулась клубочком между ними, чувствуя, как сквозь меня произрастает чудо, и повернулась к Тео, обхватив его лицо ладонями. Я плакала от счастья, слыша как без слов мама и папа через комнату занимаются любовью в день своего навеки вечного Рождества. Я плакала, потому что знала, что мой Теодор – следующий, и во имя грядущего я наконец поцеловала его в точечку между лбом и переносицей.
Вскоре полная тишина заполнила наш дом праздника, волшебный дом. Я проснулась случайно и спустилась вниз, к камину, где последний колышек всё ещё нежно согревал мой предвенчальный кофе. Сделав глоток и сразу же другой, я принялась рисовать акварельными карандашами то, что желал произнести моими образами Бог.
Вторая, необъятно поздравительная
Небесные мама и папа нашли меня днём, всё ещё спящей у почти остывшего камина, куда папа положил новых дров и всё равно поспешил обернуть меня одеяльцем. Улицу ласкало новое солнышко, петербургский мороз рисовал на окнах то, что нарисовала ночью я. За завтраком я рассказала родителям, что приснился цвет глаз Теодора – это был цвет внутреннего купола стамбульской Айи Софии, не похожий больше ни на что голубой полинялый кристаллик.
Следующие дни я часто размышляла об ответе священника на мой вопрос. Рано начиная каждое утро с массажа ангела божьего, что поглядывал на танец моих рук не глазами голубой мечети, но своим добрым розовым сердцем, я сознавала и принимала, что мы живём совсем не так, как живут все. Многие, многие месяцы я искала подходящее маслице, которое бы каждым соприкосновением с кожей рук Тео слышным шёпотом просило пробуждение случиться. В примечательный осенний вечер я, звёздочкой полярной сидя на полу, прислушивалась к тому, с какой любовью мама играла на арфе перед взглядом папы, переполненном самыми первыми чувствами, и один из наших гостей рассказывал, что парфюмер выпустил парфюм об искусстве брать и просить прощения, где он услышал сливочный сандал, иланг-иланг и очень красивую розу, лист чёрной смородины в сахаре, сопроводив его словно косою полосой шафрановою – белым стихом о сожалении.
Но лишь эта боль, пережитая и полная знаков,
лечит и создаёт память,
только царапины, нанесённые жаждой попросить прощения,
определяют выбор.
Взывай к храбрости, которая запускает калейдоскоп перемен,