Я жила у бабушки прошлым летом. Протянула два месяца. С ней трудно общаться не только из-за глухоты, но из-за прогрессирующей деменции тоже. Она забывает, о чем спросила минуту назад и лезет с тем же вопросом ко мне в комнату бесконечно. Я по натуре бирюк, мне нравится быть одной, и редко тянет пообщаться. Бабушка же – человек диаметрально противоположный. Она летит ко мне с каждой статьей из газеты, которым свято верит, с каждой сплетней, с каждой ерундой. Без стука. Отдельная песня, когда она по утрам настраивает слуховой аппарат, включая радио на полную, дабы проверить, как настроила. Кухня рядом с моей комнатой, поэтому я просыпаюсь в восемь утра, выключаю радио, когда бабушка уйдет в свою комнату. Но через минуту она забудет, что аппарат уже настроила, и опять включит радио для проверки. И так много-много раз.
– Мамуль, ты же знаешь, в чем дело. Я всегда приду, помогу, все, что надо, куплю, но жить там больше не могу. Я ее тоже всем раздражаю.
Меня не упрекнуть в эгоизме: у моей горячей мамы порой терпения не хватало на два часа такого общения, которое я выносила два месяца.
– Ну, я с ней поговорила, она сказала, что лезть к тебе не будет.
– Надолго она это запомнит? – я махнула рукой, хоть по телефону и не видно. – Что вам, денег моих жалко? Я у вас не прошу ничего. Ученики посыпались, дела пошли неплохо.
Признаюсь, я боялась загадывать, но маму хотелось успокоить.
– Не жалко никому ничего, – заверила мама, – просто незачем тратить их впустую, когда бабушка одна живет в двухкомнатной квартире, со всеми удобствами. А если уж совсем невмоготу будет – у нас перекантуешься, это же твой дом, в конце концов…
Не было печали, – подумалось мне, – хотя, наверное, я веду себя, как идиотка. Но здесь я живу самостоятельно, никто ко мне не лезет, никакого шума и суеты, никаких воплей и тесноты, и пустых разговоров на общей кухне. Здесь до меня никому дела нет, и мне это нравится.
– Ей же необходимо о ком-то заботиться, – мама опять завела про бабушку, – вот когда ты у нее жила, она приободрилась, а одна расслабляется и чахнуть начинает.
– Мам, мне двадцать два, а ей – восемьдесят четыре, – отчеканила я. – Как я себя, по-твоему, чувствовать должна, если божий одуванчик такую дылду обслуживает?
– Сама же говоришь, она еще в силах и в состоянии все делать, что в этом плохого?