КАПИТАЛЬНОЙ «Историографии интеллигенции», которая бы ответила на эти вопросы, сегодня нет. Есть только начатки ее, разбросанные в неопубликованных диссертациях. Но можно наметить два исторически сложившихся подхода к проблеме.
Вкратце, водораздел проходит таким образом: одно направление выдвигает на первый план идейно-этические, неформальные критерии, а другое – социально-экономические, формальные.
В России первого направления придерживались все мыслители народнической ориентации, а также представители кадетско-веховской идеологии. Но только те интеллектуальные и моральные свойства интеллигенции, которые вызывали у народников восторг, веховцами по большей части порицались и высмеивались.
Ко второму направлению у нас относились анархисты и марксисты, хотя и между ними не было согласия в оценках. Анархисты считали, что интеллигенция – это новый «эксплуататорский класс», который как класс «характеризуется монопольным и наследственным владением знаниями, средствами интеллектуального производства» (А. Вольский). Марксисты давали отпор анархистам в этом вопросе, более реалистично смотрели на интеллигенцию, видели ее глубокое социальное расслоение.
И тот, и другой подходы небезупречны. Особенно часто, можно сказать, традиционно, в среде русской интеллигенции критикуется социально-экономический подход из-за его формальности. Интеллигенции, как правило, не нравится, чтобы ее именем было покрыто все множество образованных и профессионально занятых умственным трудом людей. Как: следователи Лубянки, инженеры Освенцима – интеллигенты!? Ну нет! В них же нет интеллигентности: творческого духа и нравственных критериев деятельности.
Но и другой подход, с идейно-этическим аршином, несет в себе разрушительные противоречия, грешит прекраснодушием и утопизмом. Он либо сужает предмет разговора до считанных единиц интеллигенции, о которых заведомо всем известно, что они творчески одухотворены и высоконравственны. Либо, напротив, если образованность не берется в расчет, безгранично расширяет понятие, так что в интеллигенцию попадает «полуграмотный крестьянин» (см. выше) или «какая-нибудь доярка» (А. Солженицын). Я уже не говорю о том, что, вступая в область морали, нравственности, мы попадаем на чрезвычайно зыбкую почву, где многое определяется ничем иным, как верой, традициями, предрассудками. Критерии нравственности условны – это понимал еще Монтень, возможно, плохой христианин, но мудрый философ. Примерами, мягко говоря, неоднозначной нравственности интеллигентов разных времен и народов можно завалить с головой любого оппонента.