Той же ночью Танюшке стало плохо. Забегали Калугины, засуетились. Вызвали скорую, Таню увезли в роддом. На Екатерине Ермолаевне лица не было. Она металась по квартире, не находя себе места. Остановилась перед мужем.
– Звони главврачу, Михееву. Плохие дела: срок вроде не вышел, а Таня рожать собралась, воды отошли. Кто там сегодня дежурит? Кто знает? Пусть сам едет. Попроси, вы ж еще в Гражданскую дружбанами были. Звони.
Фёдор Николаевич молча оделся, побежал на заводскую проходную звонить, ближе телефона не было. А Екатерина Ермолаевна собралась и, не дожидаясь мужа, заспешила в роддом. К Тане ее, конечно, не пустили, но домой она не пошла, сидела в приемном покое. Вскоре появился озабоченный Михеев. На ходу молча кивнул и рысцой пронесся мимо. Пришел Фёдор Николаевич, сел рядом, шепотом спросил:
– Ну, что там?
Екатерина Ермолаевна пожала плечами.
– Да кто ж его знает? Рожает, видно, Танюшка. Только все убегли куда-то. Спросить не у кого. Будем ждать. – Она вздохнула: – О-хо-хо. – Перекрестилась. – Грехи наши тяжкие.
Фёдор Николаевич с укоризной глянул на нее.
– Ну что ты, Катя? Какие грехи? Танюшка наша – чистая душа. И нагрешить не успела.
Екатерина Ермолаевна вздохнула:
– Да я не об ей. Я вообще. Что-то тяжко на душе. Подумай, дед, грешные мы все, и платить-то все одно придется.
Фёдор Николаевич совсем расстроился, рассердился. Даже отодвинулся от жены. Покачал головой.
– Грешные мы, грешные. Все грешные, но Танюшка-то при чем? Вот раскудахталась старая, прости Господи.
Екатерина Ермолаевна с обидой глянула на него, поджала губы, вздохнула, покачав головой. Сказала тихонько, будто про себя:
– Что ж делать? Будем ждать.
Прошло два часа.
Михеев вышел обессиленный, с пустыми глазами. Сел рядом. Екатерина Ермолаевна бросилась к нему, схватила за руку, затеребила. Спросила:
– Ну что? Ну как там?
А сама уже знала: там плохо. Там очень плохо. Сердце ее почти остановилось. Но надежда, последняя капля, теплилась в ее душе. Она встала напротив Михеева, положив руки ему на плечи. Прошептала:
– Ну что, Иваныч, не томи.
Иваныч молча взглянул на нее своими прозрачными глазами и… заплакал.
Екатерина Ермолаевна уронила голову ему на колени и громко, по-бабьи, завыла.
В ту ночь в роддоме дежурил молодой выпускник Киевского мединститута Олег Пашенко. Не прошло и месяца после его приезда в Енакиево. Самостоятельное дежурство ему доверили первый раз. Слишком уж самоуверенно вел себя молодой специалист. А с коллегами даже несколько высокомерно. Врачи помалкивали, выжидали. А сестры, особенно проработавшие по десять-пятнадцать лет, после общения с Олегом только головой покачивали – слишком заносчивой оказалась эта столичная штучка. Старшая медсестра, глядя ему вслед, неодобрительно покачивая головой, говорила нараспев на местном полуукраинском, полурусском наречии: «Ты дывы, яка цаца! Практики нэ мае, знань до пупка, нос до потолка. Як у того ефрэйтора!» Поэтому-то Михеев его и придерживал. Начинать когда-то все равно надо. Знал бы он, чем закончится первое дежурство молодого врача! Долго его инструктировал перед уходом домой, и на сердце было неспокойно.