В одноименном кибуце (коммуна, иврит), начинавшемся всего в паре десятков метров, на другой стороне шоссе номер четыре, сосредоточилось производство и фасовка почти трёх четвертей всего израильского мёда.
Сам я, больше всего, любил цветочный. В том состоянии, когда он становился плотным, пахучим и очень-очень вкусным. Тот светло-золотой цветочный, в который я влюбился еще в Москве, накануне Олимпиады-80, продавался всего по рублю. Он был расфасован в маленькие стеклянные бочонки по 125 грамм. « Мёд цветочный. Разнотравье Дальнего Востока». Даже надпись сразу вызывала страстное желание испробовать
В те времена, я мог свободно разрезать весь горяче-хрустящий ароматный батон, размазать по кускам хлеба сливочное «Крестьянское» или «Вологодское», а поверх уложить все содержимое баночки бесподобного яркого медового удовольствия.
Оставалось только быстро съесть, запивая пастеризованным молоком по тринадцать копеек из полулитрового картонного пакетика. Его кончик легко отрезался ножницами или первым попавшимся ножиком. Форма пирамидки была очень удобной для выпивания, но, от жадности или спешки, молоко часто проливалось на видавший виды свитерок или рубашку.
Мама же, делила свои медовые предпочтения между прозрачным майским и густым пахучим, коричневатым, гречишным. После ее похорон, мы, по традиции, находились в ее квартире семь дней, « сидели шиву». Принимали многочисленных близких, приехавших вспомнить маму и высказать слова утешения. Я медленно доедал ее мёд и плакал…
Химия давалась легко.
– Конечно! У него ведь папа – химик!, – говорили те, кому, всегда и везде, все было понятно
А мне очень нравились научно-популярные книжки, где мудрые академики простыми словами рассказывали о захватывающих открытиях, самопожертвованиях отважных первооткрывателей, а также удивительных деталях взаимодействий великих ученых, молекул, атомов и элементарных частиц.
За отчаянной суетой всего окружающего там ярко и контрастно проглядывали строгие законы гармонии вселенского мироустройства.
Самым сложным во время учебы, как ни странно, оказалось поддерживать авторитет моего папы. Как учитель средней школы, он давно и полностью переключился с химии на преподавание биологии.
По старой памяти, отец ещё совсем неплохо разбирался в решении большинства несложных задачек. Однако Этя Ароновна Фридман – наша классная и химичка в одном лице, взирая на легкость, с которой я щёлкал обычные задания, стала извлекать из журналов особые садистские случаи и потчевать меня ими все с возраставшей энергией.