По мере того, как поднималось солнце, заливая мягким оранжевым светом просыпающуюся долину, снизу, из-под усталых ног потрясенного путника задул прохладный бриз. Над его головой зашумели кроны деревьев. Запрокинувшись, Уил убедился в том, что это и в самом деле дубы. На земле то здесь, то там лежали упавшие желуди.
Лес позади тоже стал дышать и оживать после лунного сна. Солнечный свет во мгновение ока преобразил его. Уил снова не верил своим глазам, вспоминая, какими хмурыми, безнадежно черными и пугающими немногим более четверти часа назад казались ему эти могучие дубы. Теперь же они успокаивающе шелестели листвой и молча ждали его дальнейших действий. Они созерцали его, пока он ошарашено взирал снизу-вверх, понимая, что сейчас они – невольные свидетели его одиночества и единственные друзья.
Отвесный склон тянулся в обе стороны насколько хватало глаз, до самого горизонта. Как будто в этом месте земля раскололась пополам, и одна ее половина осталась там, где сейчас сидел Уил, а вторая опустилась на многие мили вниз и зажила своей собственной жизнью. Правда, жизнь ее разглядеть с такой высоты не представлялось возможным. Поросшие лесом берега реки казались поросшими мхом, а выступавшие кое-где островерхие скалы – крохотными камушками, способными разве что уколоть босую ногу.
Первородный страх Уила сменился робким очарованием. Теперь он воочию мог представить себе, как выглядит знакомый ему мир людей глазами свободно парящей птицы. Если птицы вообще умели подниматься на подобную высоту.
В некоторых местах долины из-под «мха» покрывавших ее лесных чащ поднимались струйки белого дыма – единственный видимый признак присутствия там человека. Если там были деревни или даже города, лес надежно скрывал их от постороннего взора.
Голод сделался настолько сильным, что Уил почти перестал его замечать. Кружилась голова, но он думал, что всему виной врожденная боязнь высоты. Уил, сколько себя помнил, всегда избегал не только стоять на краю оврагов, но и забираться на деревья. В детстве под ним сломался сук, и он чудом остался жив, пролетев добрых пятнадцать футов.
Вид реки навел его на мысль о том, что он не только давно не ел, но и не пил. Хуже голода могла быть только жажда, и вот теперь она как нельзя некстати давала о себе знать. Уил заставил себя оторваться от столь завораживающего своей неожиданностью зрелища и подняться на ноги.