Да и не о чем просить.
Не живу – со всем прощаюсь.
Только можно ль все простить?
Шли месяцы. Таяли снега. Возникала новая листва. Перезревшие плоды падали с деревьев. Орман ловил себя на том, что присматривается, как никогда, к явлениям природы. Некоторые из сотрудников газеты, случайно встретившись с ним в городе, шарахались от него, как от прокаженного.
Орман был удивлен стуком в дверь.
За ней стоял Вася, неотвратимый, как судьба.
– Пришел осматривать квартиру?
– Почему бы и нет, – сказал Вася и сделал знак: мол, проводи.
Сели на скамейку в сквере.
– Знаешь, твое объяснение моего имени сильно меня впечатлило.
Слова-то какие, явно не из васиного лексикона, подумал Орман.
– Для этого ты меня вызвал?
– Слушай, тебя решили выпустить. На днях вызовут в ОВИР. Ты даже не представляешь, сколько ребят из нашей школы работают у нас. Все они о тебе говорили только хорошее. Ну что ж, больше не увидимся. Так что давай вась-вась, – сказал Вася. Орман пожал протянутую руку.
– Спасибо, Вася, – сказал дрогнувшим голосом.
Господи, думал Орман, что за страна несчастная такая. Сколько прожил в ней и все же не мог представить, что столько ребят из его школы – секретные сотрудники. Сплошная мания преследования.
Паранойя, возведенная в ранг государственной политики.
Предстояло пройти еще один шабаш на таможне пограничной станции Чоп.
Ведьмы рвали крышки с коробок с шоколадными конфетами, разламывали их по-паучьи шевелящимися руками, свидетельствующими о том, что они принадлежат нечисти.
Вурдалаки выкатывали водяные глаза, не переставали орать, выбрасывая вещи из чемоданов, с видимым наслаждением копаясь во внутренностях их владельцев.
Последней преградой были зеленые юнцы в зеленых робах с автоматами наперевес, требующие какие-то последние бумаги.
Только воспринимая это как безумие, можно было пережить, унять сердцебиение, слабость и тошноту.
За окнами поезда, несущегося по Европе, катился июль 1977 года.
Лязгали сцепленья, отмычки, постукивали металлические буфера, сворачивая железный занавес отшумевшего спектакля сорока лет жизни, а рядом были только самые близкие, для которых человек и должен жить.
Орман писал на каких-то клочках оберточной бумаги:
Прощай, страна былых кумиров,
Ушедшая за перегон,
Страна фискалов без мундиров,
Но со стигматами погон.
Быть может, в складках Иудеи