Девушка повесила великоватое пальто и шаль за печкой. На ней было коричневое школьное платье, с которого она сначала попыталась стряхнуть пух, а потом снова накинула шаль на плечи. Её подруги устроились на скамье, пряча ноги в вязаных носках. Рябов сунул девичьи валенки на печную лежанку.
Афимья – так звали чернобровую – села к столу и развернула небольшой зелёный платок, в котором были диковинные карты с картинками.
– Ну что, красавец, хочешь ли знать, что будет и чем сердце успокоится?
Калев засмеялся:
– Да что нового у меня может быть?
Гадалка тем временем расстелила платок на столе и протянула ему колоду:
– Вытащи семь карт.
Она взяла их и выложила перед собой, соблюдая какой-то одной ей ведомый порядок. Некоторое время молчала, всматриваясь в сочетания карт, а потом стала говорить тяжёлым, не девичьим голосом:
– Дело, о котом ты беспокоишься, завершишь. Вижу, что честный ты. И работу сделаешь честно. Но тому, кто выше тебя, это не понравится. Тебя ждут потери. Отъезд из родных мест. Тебя будут преследовать. Она посмотрела на него тревожным взглядом, собрала карты и встала.
– Ты не всё сказала, – пытался остановить её Калев Янович.
– Не люблю приносить дурные вести. Вам надо работать. А нам пора домой.
Афимья одевалась в задумчивости, перепутала валенки. Подошла к нему:
– Плати, кудрявый, – и, не дождавшись движения навстречу, поцеловала его в лоб.
Когда Рябов закрыл за девушками сени и вернулся, уполномоченный уже заносил цифры в ведомость. Николай Иванович присоединился к работе, но через некоторое время хмыкнул и завис пером над чернильницей:
– Да, права она. Что тут может понравиться тем, кто выше нас? Вот, половина населения считает себя религиозными, а у нас атеизм… Неграмотных больше, чем положено. Да и когда учиться? В Редькино девчонки замуж выскочили одна в двенадцать лет, другая в тринадцать. Подросла – брысь со двора. В Неёлово с пятнадцати женятся. Ну, хоть не болтаются, новых граждан делают.
Под окном послышался лошадиный топот и скрип полозьев, потом в сенях зашуршали голиком по валенкам, сметая снег. Наконец в дверь неуверенно постучали.
– Да заходи уже, Смирнитский, тебя только ждём!
Но вошёл не переписчик, а парнишка лет пятнадцати-шестнадцати в шинели и овчинной шапке. Прижимая к груди разбухший коленкоровый портфель, он снял головной убор и шагнул к столу: