– Ну, вы уже познакомились? С Наумом?
Он как-то особенно подчеркнул мое имя.
– Познакомились, – Лена улыбнулась еще шире и веселее. – Он, оказывается, из нашего института.
– Надо же! Интересно. А я вам еще полностью не представился – Петр Наумович Харитонов, будем знакомы.
Мы взмахнули рюмками и выпили за знакомство. Наливочка оказалась крепкой.
– Из-за отчества меня в Академии евреем считали, – в упор, даже не хмыкнув, пальнул в меня генерал.
Как ни «приучай себя к мысли», все равно каждый раз вздрагиваешь, услышав роковое слово. О-о, я улавливал все тончайшие оттенки его произношения и сразу понимал, что имели в виду, когда говорили «еврэй», или «евв-рей», или «евррей», или «ивре», скороговоркой, как бы проскакивая опасную зону. И в этом смысле мужик, кажется, был без комплексов, просто – у каждого своя заезженная пластинка.
Когда мы познакомились и вместе драпали к метро, я был уверен, что он еврей. Ну кто еще будет собирать «иудаику»? Но когда увидел при регалиях, то, естественно, засомневался. Теперь же сомнение подтвердилось.
– А вы сами-то, из евреев будете?
Даже Лена смутилась (как я потом убедился, с ней это случалось не часто), встала и ушла на кухню за чайником, оставив меня наедине с этим неожиданно распоясавшимся и наверняка вздорным стариканом.
– Из самых что ни на есть, – ответил я, невольно подражая его глумливому тону.
Он кивнул головой, как бы подтверждая свою догадку, и повторил:
– А меня всегда в Академии евреем считали. В армии – нет, а в Академии – считали. Причем скрытым!
И он хохотнул.
– И вы знаете, – продолжил он, как-то затуманившись, – ведь что-то они во мне почувствовали… что я и сам еще не знал… (При этом заявлении, как говорится, все насторожились.) Еще наливочки?
Пропустили еще по рюмке. Вошла Лена и стала разливать чай.
– Замечательная наливка. Из каких ягод? – полюбопытствовал я, изображая любознательного помещика.
– А-а, это мое, собственное изобретение! – оживился генерал. – Тут и крыжовник, и смородина, и еще кое-какие таинства!
Я старался пить чай интеллигентно, малюсенькими глотками, боясь опозориться (мамин окрик «не сёрбай!» стоял у меня в ушах). Будучи евреем и потомственным пролетарием, я ощущал себя дважды плебеем и от близости высоких чинов чувствовал легкое головокружение. А тут даже сервиз был явно «не из простых», с росписями: какие-то дамы и кавалеры в париках, в куртуазных позах. Я и генерала вообразил в таком парике. Глубокие морщины катились по его лицу, продолжая завивку парика, но взгляд карих глаз был молодой, напористый.