– Силоамская башня, – сказал Давид, наглядно демонстрируя, что уроки рабби Ицхака не прошли для него даром.
– Что? – переспросил рабби, пытаясь понять сказанное. Впрочем, почти сразу же добавил: – Ну, конечно, Давид. Силоамская башня. Ну, конечно.
Силоамская башня, Мозес.
Гора битого кирпича, из-под которой еще доносятся чьи-то стоны. Пожалуй, ее следовало бы назвать Башней Невиновных, не принуждай нас это название немедленно перенести его на весь остальной мир, что, пожалуй, могло бы поставить нас тогда в весьма затруднительное положение.
– Боже мой, – сказал рабби Ицхак и засмеялся. – Боже мой, Давид. Как ты думаешь, что бы они сказали, если бы услышали, что их отец цитирует и обсуждает слова Этого Человека?
Этого Отщепенца, который бормотал что-то о Силоамской башне и близящемся кошмаре, пытаясь довести до сведенья окружающих, что в мире, который пылает жарким факелом, вряд ли будет уместно полагаться на какие-нибудь добрые дела или цепляться за свои добродетели.
Силоамская башня, Мозес.
Камень преткновения для любых теологических ухищрений.
Не требовалось, впрочем, большой фантазии, чтобы догадаться, что, в конце концов, каждый из нас представляет собой свою собственную Силоамскую башню, – печальный факт, перед лицом которого всякая теология становилась занятием, во всяком случае, довольно сомнительным.
– Знаешь, однажды, я все-таки попытался рассказать им про Йешуа-Эммануэля, но вдруг почувствовал, что они просто не хотят ничего слышать об этом. Сначала я подумал, что их ужаснул сам этот факт, к которому они ведь имели непосредственное и прямое отношение. – Он печально покачал головой. – Но потом оказалось, что гораздо больше их напугала возможность слухов и разного рода разговоров, которые могли бы плохо отразиться на их карьере и добром имени.
Они так и сказали, Мозес – на добром имени. Как будто Всемогущего заботило только наше доброе имя, – это фальшивое золото фальшивого человека, – которое ведь на самом деле было только следствием чего-то другого, неизмеримо более важного, – того, что только и делало еврея евреем, в обход всем тем признакам, которые прекрасно формировали внешнее пространство, но ничего не говорили о том, что творилось в пространстве сердца, – в том единственном пространстве, где можно было надеяться услышать шаги и голос Всемогущего.