Это она кляла того, кто только что стал ей мужем. Еще не знала за что, но уже ненавидела супруга. И не просто таилась до конца испытать это чувство. А радовалось, что оно есть, что оно прорезалось как зуб мудрости, болью означив свое непременное возникновение.
А варварское обладание, на котором торжественно настаивал Бесо, породило еще одно, как она потом поймет, страшное ощущение. Ибо ей показалось, что в нее вполз некий червяк. И это он сотворил то самое, почти непорочное, зачатье. И в ней умерло, так и не родившись, чувство предвосхищения материнства. Была одна обреченность.
И она кидалась в передний угол. Падала перед образами. Молилась. Чуть ли не вымогала у Бога не только прощение, но и кару.
Да, да! В ту пору она хотела, чтобы Господь жестоко, даже немилосердно, наказал бы ее. Сперва привел в чувство, как бабу, а потом, когда она вдруг ощутила бы все то недостающее в своей судьбе, отнял, если не жизнь, то хотя бы разум.
Но он сделал третье.
Он забрал ребенка.
И еще ту самую невинность, которая стала расплатой за ее грехи. Нет, за их грехи. Ибо все, что произошло, было совместным безбожием.
Кэтэ отложила пеленки, так и не вынюхав в них ту самую роднинку, которую только что утратила. Пеленки, как ей казалось, пахнули потом Бесо. Старательным потом маломощного человека.
И вдруг ей показалось, что знак был в другом. Не нужно было хоронить скрипку как человека. Это же, наверняка, кощунство. И она кинулась на подворье, где в свое время зарыла забавницу Кацадзе.
И тут ее уколола некая неведомость. Ей показалось, что она услышала голос Шавлы. И это именно он сказал: «Глупости учащаются, пока не переходят в откровенную дурь».
Конечно же, дурь она совершила, раз пошла за человека, который ей чужд и неприятен.
Она вырыла скрипку, отряхнула ее от земли, но не оживила добротой своих рук, то есть не погладила, как любила это делать всегда, когда Шавла приглашал ее послушать его игру.
Она подскочила к гудевшему огнем очагу и бросила туда скрипку, которая ответила, как ей показалось, басовитым непониманием, почему с ней так жестоко обошлись.
И только тогда, когда скрипка – в огне – вскорчилась декой, Кэтэ обреченно поняла, что, конечно же, любила Шалву, равно как и он к ней не был равнодушен. Но…
Кэтэ еще не знала, что вот это короткое и, как она в дальнейшем поймет, безжалостное слово станет главным в обиходе ее жизни и судьбы.