Первое фейервера, день, предшествовавший Празднику Элизии – День Леди, – выдался ярким, холодным и прозрачным. Солнце едва успело подняться над пиками далеких гор, когда собравшиеся на прощание люди начали неспешно и торжественно входить в часовню Хейхолта. Тело короля уже лежало перед алтарем на похоронных носилках, обернутых тканью с золотыми и черными шелковыми ленточками.
Саймон смотрел на дворян, облаченных в богатые темные одеяния, со смесью восторга и раздражения. Он забрался на пустые церковные хоры, расположенные прямо над кухней, не успев снять испачканную жиром рубашку, и даже сейчас, прячась в тени, стыдился своей бедной одежды.
«Я здесь единственный слуга, – подумал Саймон. – Единственный из всех, кто жил в замке вместе с нашим королем. Откуда взялись эти странные лорды и леди? Я узнаю лишь нескольких – герцога Изгримнура, двух принцев и некоторых других».
Здесь определенно было что-то не так: почему разодетые в шелка люди сидят внизу, а его, точно одеяло, окутывает кухонная вонь – но что все-таки не так? Следует ли слугам из замка находиться среди дворян? Или он сам напрасно осмелился вторгнуться в погребальную церемонию?
«А что, если король Джон за мной наблюдает? – Саймона вдруг отчаянно зазнобило. – Что, если он где-то здесь и все видит? Расскажет ли он Господу, что я проник сюда в грязной рубашке?»
Наконец в часовню вошел Ликтор Ранессин, одетый в парадное черно-серебристо-золотое одеяние. Его голову украшал венок из священных сийанских листьев, в руках он держал кадило и жезл, высеченный из черного оникса. По знаку Ликтора все опустились на колени, и он начал читать первые молитвы из Мансасеакуэлоссан: Мессы по умершему. По мере того как он произносил строчки на звучном наббанайском языке, совсем с небольшим акцентом, и окуривал благовониями тело мертвого короля, Саймону стало казаться, что на лице Престера Джона засиял свет и через мгновение он увидит, как уставший король со сверкающими глазами в первый раз после решающего сражения въезжает в ворота покоренного Хейхолта. Как же Саймону хотелось действительно взглянуть на него в тот момент!
Когда многочисленные молитвы были произнесены, все встали, чтобы спеть Кансим фелис; а Саймон удовлетворился тем, что беззвучно шевелил губами. Когда скорбящие сели, Ранессин снова заговорил, удивив всех отказом от наббанайского языка, – он перешел на простой вестерлинг, который Джон сделал языком своего королевства.