Земцов вышел из машины и, прислонившись к капоту, закурил сигарету. Три дня подряд непрерывно шли дожди; сейчас же светило солнце, небо очистилось и лишь где-то далеко на горизонте серело небольшое облачко. Земцов представил, как все облегченно вздохнули, взглянув утром в окно: кому захочется в проливной дождь торчать на кладбище даже для того, чтобы поглазеть на него, на его поведение на похоронах. Что ж, этого удовольствия он им не доставил… А может, вообще сегодня не стоило приезжать? У него был выбор: либо не пойти на похороны и ожидать очередные потоки грязи, которые завтра же на него выльются в прессе и в Интернете (естественно, с подачи Плуганова в его «Зеркале»), или, перетерпев обязательные перешептывания и уничижительные взгляды, все же пойти, даже если придется кому-то кланяться, кому-то пожимать руку, кому-то улыбаться… Но и на прессу, и на эту стаю на кладбище ему было наплевать. Он решил не идти на похороны потому, что ему было необходимо побыть с Тамарой наедине, излить все накипевшее, все несказанное, что надо было сказать раньше, когда она была жива. И навсегда попрощаться, потому что он знал: на могилу к ней он больше никогда не придет.
Земцов докурил свою сигарету, но остался стоять, прислонившись к машине и подставив свое лицо яркому, но совсем негреющему петербургскому осеннему солнцу. Улица была пустынна: ни машин, ни людей, и лишь сгорбленная старушка в длинном, висевшем на ней как мешок черном пальто, опираясь на палку, брела по тротуару навстречу его машине. На плече у нее висела большая полосатая сумка (с такими раньше ездили челноки за товарами в Турцию). Сумка висела свободно, и лишь на дне угадывалась какая-то тяжесть: может быть, батон или бутылка кефира, а может, и то и другое… Не доходя до машины, старушка остановилась и стала что-то долго разглядывать на противоположной стороне улицы, где был пустырь, заросший бурьяном. Простояв так с минуту, она перешла улицу, сделала пару шагов в сторону пустыря, тяжело наклонилась, подняла что-то с земли, долго рассматривала, потом положила это что-то в сумку и заковыляла дальше. Земцов подумал, что эту сценку надо будет записать и при возможности, если такая случится, вставить эпизодом в новый сценарий. Он был известен своими проходными эпизодами. Его первый самостоятельный фильм прославился эпизодом, снятым с высоты птичьего полета. Эпизод еще долго обсуждался критиками, и вскоре он стал хрестоматийным. Но будут ли у него новые сценарии и новые фильмы, он очень сомневался. Скорее всего – нет… Земцов смотрел вслед старухе и пытался представить ее жизнь. Живет, наверное, одна в маленькой комнатке в коммунальной квартире, каких в Питере еще слишком много. Столик, маленький телевизор на тумбочке, диван, раскладывающийся на ночь, да какой-нибудь комодик для нехитрого гардероба – вот и вся обстановка ее комнатушки, из которой она выбирается только по необходимости: кухня, уборная – чтобы соседей поменьше видеть и самой не нарываться. Для соседей она – тень, которая все время под ногами, все время мешает, и только одна сладкая надежда: скоро ведь помрет и надо будет не упустить и захватить ее комнату… Глядя ей вслед, Земцов вдруг почему-то вспомнил свою бабушку. Бабушка была тоже сгорбленная и еле передвигалась. Она была добрая, всегда улыбалась своим беззубым ртом, и только когда Андрюша Земцов привел в первый раз домой Тамару, тогда его одноклассницу из 9-го «А» класса, улыбка постепенно сошла с бабушкиного лица и до самого их с Тамарой ухода так к ней и не вернулась.