«Точно, дура!» – и сейчас согласилась с собой вчерашней Альбина Вадимовна.
«Всё, это внутренний голос заныл», – сказал ей внутренний голос вчера. И надо же было именно в этот момент Альбине проходить мимо коридорного зеркала. Уже не особо желая этого, машинально, она заглянула в него. И… остолбенела, настолько разительно быстрой была перемена. Как будто пелена спала, и образ проступил отчётливо, со всеми своими мелкими морщинками, вдруг проявившимися сквозь осыпавшуюся пудру, немолодым телом, (костюм-то сними уже), и уставшей душой.
Но ужас был не в этом. А в том, что она увидела, почему это произошло. В самый первый момент, когда она только обратила взгляд на стекло, в течение малого мгновения, она видела себя всё-таки прежней. Но уже в следующий миг случилось что-то непостижимое. У неё на глазах образ, который она так трудно, так упорно создавала сегодня, раздвоился, и из него, цельного, вышла та самая, молодая, всё ещё сильная, бальзаковского возраста, и… не оглядываясь, пошла вдаль зазеркалья. А потухшая, полупрозрачная, как промокашка, чёрно-белая, седая и уставшая, осталась.
Потрясённая Альбина Вадимовна, качаясь и держась за стены, тихо проползла в спальню. Но и там её ждало испытание. Уходя, она забыла выключить бра над венецианским чудом. И оно горело целый день, горело и сейчас. Но даже оно, венецианское, милосердное, сейчас не захотело ей солгать. Альбина Вадимовна выпрямилась, долго скорбно всматривалась в бесцветный образ, маячивший в стекле, потом произнесла почему-то вслух, серым дребезжащим голосом: