– Вы поэт?
Аллейн махнул рукой.
– Скажем так: никому не известный любитель.
– Уверен, вы недооцениваете себя, – сказал Баради, продолжая удерживать вялую руку мисс Трубоди. – Публикуетесь?
Аллейн едва не поддался искушению ляпнуть: «Одна-единственная тоненькая книжечка», но сдержался и ограничился скромным неопределенным жестом, который Баради снабдил привычным комментарием: «Мистер Оберон будет в восторге» – и добавил:
– Он уже чрезвычайно заинтересовался вами и вашей очаровательной женой.
– Должен признаться, – сказал Аллейн, – мистер Оберон произвел на меня громадное впечатление.
С видом человека, чье любопытство изрядно распалено, он взглянул на мясистое непроницаемое лицо доктора и не обнаружил на нем ни единой черточки, ни единого мимического движения, которые свидетельствовали бы о тупости или доверчивости. Кто он такой, этот Баради? Наполовину египтянин, наполовину француз? Или чистый египтянин? «Кто здесь заправляет? – размышлял Аллейн. – Баради или Оберон?» Баради, вынув часы и открыв крышку, бесстрастно взирал на Аллейна. Прошла минута, сопровождаемая постукиванием четок горничной.
– Ну да, – пробормотал Баради, пряча часы в карман, – иного я и не ожидал. Пока ничего нельзя предпринять. Служанка сообщит, если что-нибудь изменится. Она сообразительная и поднабралась в деревне кое-какого опыта в уходе за больными. Ее сменит мой слуга. Возможно, нам не удастся найти профессиональную сиделку до завтра, но мы справимся.
Он подозвал горничную, и та с бесстрастным видом выслушала его указания. Они оставили ее с больной, похожую на монахиню – чуткую и настороженную.
– Одиннадцать часов. Время для медитации, – объявил Баради, когда они вышли в коридор. – Нельзя никого беспокоить. В моей комнате найдется что-нибудь выпить. Я вас приглашаю. Ведь ваша машина еще не вернулась.
Он привел Аллейна в китайскую комнату. Слуга-египтянин накрывал на стол: венецианские бокалы, блюда с оливками и бутербродами, а также нечто в вазочке, напоминавшее рахат-лукум. Из серебряного ведерка со льдом торчала бутылка шампанского. Аллейн привык к срочным вызовам и бессонным ночам, но последние сутки выдались чересчур насыщенными, к тому же солнце пекло немилосердно, а запах эфира вызывал легкую тошноту. Он бы с удовольствием выпил сейчас пива, впрочем, подошло бы и шампанское. Однако скрепя сердце он уступил требованиям профессиональной этики и, надеясь, что не переигрывает, произнес самодовольным тоном: