Отец когда-то рассказывал Шуре, что в биосфере существуют поля устойчивости жизни, на которых организм хоть и страдает, но выживает, и поля существования жизни – с вполне пригодными для увеличения живой массы условиями. Она уже прошла через скудные поля устойчивости с их прожиточным минимумом, пригодным для бактерий и жгутиковых водорослей. Анатолий же, по ее мнению, пасся на полях существования. Он и не думал возражать на это. Анатолий лишился своей малой родины, ушедшей под воду волжского водохранилища, и теперь с успехом спекулировал ею, очаровывая девушек рассказами о своем босоногом детстве, пробуждая чувство сострадания и странной вины в тех, у кого с родиной (малой) было все более или менее в порядке. Поигрывая кистью шелкового шнурка на поясе, он выглядел пророком, поняв, что от него именно этого и ждут. Анатолий проповедовал второй крестовый поход интеллигенции в народ, который на этот раз, благодаря культурно-техническому прогрессу, окажется удачным. Даже скептически настроенный к фольклору и захолустьям Валентин слушал его не без интереса, наматывая кое-что на ус…
Выражение человека, что-то мотающего себе на ус, не сходило с лица Валентина. Время от времени он подавал голос, и это воспринималось и его матерью, и Шурой как отклонение от нормы: обе женщины понимали, что настоящие интересы Валентина лежат вне дома, где пасется тучная, ожидающая его фотообъектива натура. Вскоре после того, как он привел в дом Анатолия, Валентин впервые справился у Шуры: «Кажется, твой отец был консультантом на строительстве этой гидростанции?..» Нейтральная интонация, с которой был задан вопрос, как некая универсальная отмычка, подходила ко множеству смыслов. Валентин умел ставить вопросы в самый неожиданный момент, когда разговор был далек от поднятой им темы. Собственно, ответа он и не ожидал, тогда как Шура стала теряться в догадках, зачем он спросил ее об отце. Валентин не смотрел на нее. Ссутулившись над черным холщовым нарукавником, перематывал пленку в своем фотоаппарате, копошился внутри черного мешка с таким углубленным видом, будто осязал плывущие ему в руки заснятые на фотопленку образы, возможно, те самые, от которых отворачивался ее отец, приставив к глазам магический кристалл железобетонной пирамиды, сбрасываемой с грузовика в волжскую воду. Ортохроматическая пленка, на которую последнее время учился снимать Валентин, чувствительная к синим, фиолетовым, зеленым и оранжевым, но не красным лучам, вилась под его пальцами, как синяя лента Волги на макете в чутких пальцах Шуриного отца. Шура не отвечала, пытаясь понять, что за паутину плетет ее родственник… Шура ни в чем не могла упрекнуть Валентина, хотя и понимала: будь его воля, она бы и месяца не прожила в этом доме. И еще она понимала, почему он оказывал покровительство совершенно ненужному ему Анатолию и терпеливо переносил его болтовню – он подметил интерес сестры к простодушным, пересыпанным деревенскими побасенками и фольклором рассказам о родной затопленной деревне и вообще о