А стрим всё разгоняется и рвётся ввысь… «Господи, да останови ты его, дай роздыху!» – ропщут кучерявые стайки. Но нет, стрим бежит дальше… Вот и очередной поворот, порог, скачёк над ямой и вдруг… стрим встал. Он остановился, разлившись по всю ширь возможности, которую только можно вообразить. И уже нет бегущего и грохочущего потока. Даже ветер, одряхлев, лишь слегка обдувает умиротворённую поверхность, нежданно отяжелившуюся и присевшую на глубокое донное разнообразие, подсвеченное улыбчивым солнцем, изредка затеняемым равномерно плывущими тучами и облаками. Кучерявые стайки вплывают в столь желанное, хорошо подсвеченное и обильно насыщенное разнообразностями спокойствие. Они разбредаются над нескончаемым, в меру укормленным дном и рассыпаются на отдельные соринки, которые распрямляются и прекращают свой кружащийся танец. Вот и свершилось!.. И эти соринки – в спокойном одиночестве – дрейфуют по бесконечной глади…
Но вот, будто что-то смекнув, или убоявшись медленно снующих набухших одиночек, соринки опускаются ко дну. Кто за камушек упрячется, кто в коряжник забредёт, кто в траве опутается, кто в мяшку занырнёт. И нет стрима, нет усталости, нет неизвестности. Тихо вокруг, спокойно и обыденно… удобно. А глядя вон на тех, которые и вовсе от испуга закопались в затхлом иле, – ощущается даже и хорошо… ну, да и, слава Богу! Идёт бесконечное время в бесконечном спокойствии. Без стрима. Без «зачем». Без «почему». Без «для чего». Бес цели. Всё для. Тихо кругом. Одинаково. Стабильно…
Ан, нет. Что это: или не ясно как сохранившаяся кучеринка, или почему-то не успокоившаяся соринка, или одутловатый одиночка?.. Нет, это что-то необычное… это непонятно как и когда появившееся отличие. Оно одновременно естество и кучеринки, и соринки, да впрочем, и одиночки, но того – прежнего, не одутловатого… Нет, впрочем, нет. Это другое. Оно неуёмно, но и очень спокойно, целеустремлённо, но и неторопливо, постоянно двигающееся, но и неутомимое. Да и движется оно как-то просто. Без вихляний и закруток, без бега и шага…
Это – сто́ик[2]. Это одновременно предмет и подражания, и отторжения, и непонимания. А сто́ик движется, он ничего не ищет, он что-то изначально знает, он даже не уверен в чём-то, – он преисполнен. Он миновал всё “оспокоившееся” скопище и, будто незаметив незримого раздела тепла и холода, спокойствия и движения, вновь вобрал в себя дыхание стрима. И оно нашлось, сначала предвкушением и вот уже – ощущением. Стрим звал. Туда. Вперёд. К далёкой противоположности “благополучного недвижения”.