После войны, конечно, вернулись в свои дома беглецы, прятавшиеся по лесам. Вернулись – кто на пепелище, кто – к могилам родных… Одни остались восстанавливать порушенное хозяйство, другие подались искать лучшей доли. Куровичи хоть
и не захирели, но назвать их большим селом язык теперь не поворачивался. Так, сельцо… Здесь, по имевшимся у Крутиц- кого сведениям, жил человек, последним видевший живым Васнецова.
Если евреи старались жить компактно, строя свои халупы как можно ближе друг к другу, то украинцы селились, как пра- вило, на отшибе, на хуторах. Вроде бы и в селе – и в то же время сами по себе. Тут тебе и хата, тут и огород, тут и выпаса для скота – всё рядом. Немцы хутора жгли, справедливо опасаясь, что они могут стать партизанскими базами. Уцелевшие хозяева уходили в леса и брались за оружие. Василь Давыдченко как раз был из таких.
Хозяин хутора жёг на огороде картофельную ботву. Ботва была сырая, горела плохо, белый дым столбом поднимался в низкое серое небо. Давыдченко – в ватнике и обвисших шта- нах, в мятой, потерявшей форму кепке, больше похожей на серый сморщенный гриб, стоял рядом с костром, опираясь на грабли, и пристально смотрел в огонь. Непрошенные гости увидели его издали, подъехали даже не к дому, а прямиком к ограде, – Давыдченко и головы не повернул на звук мотора, как будто не слышал. По всей видимости, справедливо полагая, что, если к нему, – окликнут.
Крутицкий, открыв дверь, высунулся из машины.
– Василь Михалыч!..
Давыдченко медленно обернулся, качнулся взад – вперед, словно раздумывал – идти – не идти, и, не спеша, приблизился к ограде.
Это был высокий, крепкий старикан лет шестидесяти – шестидесяти пяти с суровым лицом и насупленным взгля- дом. Лицо у него было – цвета сушёного яблока. И такое же шершавое. Именно шершавое, а не морщинистое. И пальцы, вцепившиеся в почерневшую рукоятку грабель, тоже были коричневые, с черной окантовкой ногтей. Колоритный старик.
– Ну и чего надо?
Голос у Давыдченко был негромкий, глуховатый и неласко- вый. Крутицкий вышел из машины.
– Василь Михалыч, я – Крутицкий Николай. Помните меня?
– Ну? – полувопросительно отозвался Давыдченко. И в этом коротком слове читалось: даже если и помню, дальше-то что?
– Поговорить бы, Василь Михалыч…
– О чем?
– О Васнецове.
Пацула не выдержал, открыл дверь, спрыгнул на мокрую траву. Давыдченко одарил его неласковым взглядом. Посопел, помолчал. Крутицкий тоже держал паузу.