– Оленька, ведь еще Екклезиаст говорил…
За окном разрезает черноту тополиных ветвей и разливается в первых лужах весеннее солнце. Слова вытекают через щель в раме и, шлепаясь на землю, будто сонные после зимы мухи, остаются лежать на влажных земляных прогалинах.
«Ведь Бог есть любовь и больше ничего…»
Очки сползают на нос, и кабинет расплывается мутным, голубоватым в цвет обоев пятном. Над макушкой Лени скачет по стене солнечный зайчик с проплешиной глянцевого обойного пиона.
Леня вдруг смотрит строго и прямо, очки вздрагивают и водружаются на место.
– Но это в православии. А в исламе бог есть справедливость… – сурово продолжает свой рассказ Леня.
За окном мелькает угольный грач.
«Удивительно», – думает Оленька, – «грачи на вредном производстве…»
– Ворожба и привороты действуют, конечно. Но частично…
Очки снова предательски съезжают на кончик веснушчатого носа, Оленька хмурится и рассеянно блуждает взглядом от Лени к окну. «Приехали. Двигатели строит для ракет, а все в привороты верит…»
От неожиданно налетевшего ветерка у Лени вдруг захватывает дух. Он судорожно вздыхает, отмечая про себя принесенную с улицы сладкую свежесть, какая бывает только весной. Оля завороженно ловит глазами парящие в воздухе пылинки вдруг думает: «И впрямь, ворожит…»
Леня тоскливо смотрит на скучающую Оленьку, которая вдруг резко прерывает повисшую между ними немоту и пронзительно кидает ему прямо в лицо:
– Леонид Георгиевич, что же Вы все сидите здесь?
Леня замирает и испуганно моргает ресницами, настолько длинными, что их трепетание, кажется, заканчивается где-то на раскрасневшихся щеках, а Оля думает: «Не ресницы, а самолетное крыло…»
– Так ведь это мой кабинет, Ольга Михайловна…
Ольга Михайловна сердито взбрыкивает подбородком, и Леня начинает торопливо рубить слова:
– Оленька, я так думаю: у Бога есть двери, и они закрыты, и человек пробует к замкам разные ключи подобрать, и, если получается открыть, человек либо начинает сложный путь наверх, либо стремительно скатывается вниз…