Помощи просить не у кого — даже если и
пожалеют, заступаться не станут. Похоже, никто из тех, кто знал, и
кто был не согласен, не смог переубедить Тудора. А что до утешения
— толку с тех утешений?
— Иди, Мариан, — попросил Штефан, чувствуя,
что ему вот-вот изменит голос. — Спасибо тебе, больше ничего не
надо.
— Куда идти-то? — не понял Мариан. — За
примочкой, что ли?
— Нет, — говорить становилось все труднее. —
Просто... Я устал, мне бы лечь. Иди.
Денщик встревожился, приглядываясь, и Штефан
не выдержал:
— Ступай же! Ну?
Мариан помолчал, неловко затоптался рядом.
Потом переспросил осторожно:
— Ить, он правда, что ли, тебя решил домой
отправить?
— Оставь меня в покое! — крикнул Штефан, уже
не сдерживаясь, и вскочил. — Уйди! Уйди ты, ради Бога!
Как Мариан вышел, он даже не заметил. Уцепился
взглядом за знакомую саблю на стене, за красные блики на рукоятке.
А в узорчатых ножнах — отличный дамасский клинок, который режет
шелк на лету. Снова вспомнились полночные разговоры в Вене перед
расставанием, и как дядька вынул эту самую саблю, проверяя, умеет
ли Штефан фехтовать. Боевое оружие, не эспадрон какой-нибудь! И как
улыбнулся, видно, заметив, до чего Штефан счастлив и горд такой
честью. Казалось, дядька всегда радовался его успехам. И всегда
будет. И в голову придти не могло, что может случиться по-другому.
Лучше бы, и правда, в том ущелье полечь, чтобы и узнать не
довелось!
Перед глазами качался тусклый огонек лампады.
Божья Матерь укоризненно смотрела с липовой доски. А рядом...
Штефана будто в грудь ударило. Деревянный
крест, полотенце в тонких, канонического письма, ладонях — святая
равноапостольная княгиня Елена! И сразу, без всякой, казалось бы,
связи вспомнились светлые косы в крови, яркая цветная тряпка
чаршафа и сырой могильный холм, над которым пандурские ружья
разбросали в небо залп холостых зарядов.
Фатьма. Он ее не любил, наверное. Мог бы
полюбить — или не мог, но не любил. По крайней мере, не так. И
горевал тоже — не так. Но хотя бы понять глубину и силу чужого горя
он может. Теперь — может.
Значит, Тудор все-таки помнит.
От мысли, что хоть про маму и дядьку не
ошибся, не обманулся, почему-то стало чуть легче, даже горло
немного отпустило. Но все же... Самому-то теперь как?
Штефан тяжело опустился на кровать.
Надо отдохнуть. Уж слишком голова плывет,
чтобы придумать сейчас хоть что-то путное. Ничего. Из дома ушел —
не пропал, и снова не пропадет. И еще Машинката — о ней-то, кроме
него, некому будет позаботиться. Он справится. Должен.