Но больше всего Даган был возмущен наглой ложью советника относительно казни капуцина вместо набедокурившего шкипера. У князя в детстве был слизень с Аиши-9, абсолютно безмозглая тварь, сплошной желудок со всеми свойственными желудку инстинктами. Сдох, кстати, очень логично – каким-то образом пробрался во дворцовые кладовые и жрал разные вкусности до тех пор, пока в буквальном смысле слова не взорвался. Так вот, даже этой безмолвной твари было совершенно ясно, что никто, будучи в здравом уме и твердой памяти, не примет добровольно смерть за чужие грехи. Такое только в священных книгах возможно. А Илуш уверял – пока еще окончательно в ложь не скатился, – что капуцины к религии отношения не имеют.
Раздраженный, князь вернулся в свою каюту и бросился на кровать. Во всей этой истории был момент, которого он никак не мог понять. Зачем Илушу понадобилось так нагло и откровенно лгать? Если не хотел открывать истину, мог бы придумать что-нибудь более правдоподобное. Но выдал почему-то именно эту версию. Чтобы еще раз продемонстрировать пренебрежительное отношение к умственным способностям Дагана? Но в таком случае разум самого советника находился в крайне плачевном состоянии – играть в подобные игры с владетелем, от которого, как ни крути, зависело его благополучие, было не очень разумно.
Взъерошенные мысли, казалось, топорщились из головы князя, как колючки из шишки бальбуса, и не давали спокойно лежать. В конце концов, хозяин он на своем судне, или нет? Если его мучает какой-то вопрос, то нужно пойти и выяснить, почему он его мучает. Коль скоро от Илуша правды добиться не удалось, то нужно идти к капуцинам. В конце концов, кто лучше них самих знает, кто они такие? И Даган совсем было собрался встать и отправиться прямиком во вражеский стан, когда в дверь постучали.
– Кто? – угрюмо спросил он.
– Это я, владетель, – раздался вкрадчивый голос начальника охраны. Когда нужно, он умел говорить на удивление подобострастно. Что, признаться, никак не вязалось с его могучей фигурой. – Бахал. Можно войти?
– Входи, – Даган принял сидячее положение. Голос князя оставался так же угрюм, но в нем прорезалась и властность.
Он недолюбливал Бахала за пресмыкание перед сильными мира сего, хотя для начальника княжеской охраны таковым являлся только сам Даган. Тем не менее, было очевидно, что, будь над Бахалом больше начальства, он с такой же готовностью пресмыкался бы перед всеми. Даган никогда не задавался вопросом – а, по молодости лет, не мог знать наверняка, – как его охранник сделал карьеру. Впрочем, не задавался именно потому, что ответ был очевиден. При своем характере Бахал мог выбрать лишь один путь для подъема по служебной лестнице. И надо отдать ему должное – к тридцати пяти годам он достиг пика. Теперь ему приходилось склонять голову лишь перед одним человеком. На всех остальных он мог смотреть свысока и поплевывать. И смотрел. И поплевывал.