Больничная симфония, или в чем разница между врачом и психоаналитиком
Больничная симфония состоит из огромного количества инструментов.
Днем это вагнеровские мотивы, тяжелая поступь скрипящих колесниц каталок, которую регулярно перекрывает звон тарелок с кухни. Литавры хлопающих дверей заглушают шум приезжающего больничного лифта, в который вклинивается сердитый крик лифтера, прерываемый арией раздатчиц: «Обед!»
Многоголосье хора медсестер к вечеру позволяет проявиться шуму сирен подъезжающих скорых, иногда перекрываемых клаксонами нетерпеливых родственников у пропускного пункта, приехавших забрать своих выздоровевших больных. Что это? «Полет шмеля!»
Но Вагнер мне не по вкусу; самый утонченный мотив звучит ночью, когда цокот туфель медсестры отдается в наковальне слухового аппарата в ответ на стон переведенного из реанимации тяжелобольного. «Октябрь» великого Чайковского, это мелодия больничной ночи.
Самая амбивалентная история – середина ночи, когда вдруг слышен шум шин подкрадывающейся неотложки, после которой музыка больницы оживает, хлопают двери приемного покоя, затем резкий, но ожидаемый звон телефона, и усталый голос медсестры приемного покоя вызывает тебя из сказочной дремы тревожного сна на бесконечный бой между жизнью и смертью.
Резким выстрелом звучит скрип двери грузового лифта, и лифтер с сочувствием вопрошает, как Харон:
– Приемный покой?
И ты спускаешься под гудение софитов в преисподнюю.
Несколько звонков, и приемник оживает, лаборантка гремит ксилофоном пробирок и стекляшками свирели. ЭКГ – лаборантка вступает виолончелью завывания аппарата, трубно гудит баритоном рентгенология, просвечивая лучами стонущего пациента.
И вот бас старшего хирурга включает половецкие танцы:
– Развертываем операционную!
И вдруг вступает выверенный «Турецкий марш» Моцарта, в котором все продумано, все просчитано и слаженно. Лязг хирургических инструментов, которыми дирижирует операционная сестра, завывание отсосов и умные вздохи дыхательных контуров камерного оркестра анестезиологии.
Потом снова гробовая тишина.
А ты сидишь на первом этаже, среди обрушившейся тишины пробуждающегося утра, в котором вдруг становятся слышны крики птиц, недовольных скачкой белок среди начинающих желтеть лиственниц, что растут во дворе больницы.
Разумеется, никакой шрифт, ни стиль писанины не могут отразить всего бурлеска больничной жизни, всего перформанса, состоящего из запахов жареного минтая, доносящегося из столовой, и удушливой вони распадающейся опухоли прямой кишки, когда эшерихия коли начинает свою сумрачную дискотеку в темных лабиринтах микробиоценоза чрева.