Что ж, Галлилео! Ты расчистил место.
Ты музыку сознанья превозмог.
Тебе чертовски было интересно.
Но выпит свет и вычерпан урок.
Вон выскочки, мохнатые от оспы,
От кислых запахов в консисторских углах,
Слезая с кресел, точно с козел, лезут в звезды,
И в них копаются, как в нечистотах детвора.
Засим и руки, не привыкшие к объятью,
Не доучившиеся ввысь взлетать,
Пора подальше спрятать и прижаться
Башкою к притолке, чтоб вслух не умолять.
Уже уходите? …Она всегда уходит,
Она спешит, балует второпях.
И он устал выклянчивать свой полдник,
Как вечный школьник в драке сплывшую тетрадь.
Она всегда уходит, но, выходит,
Что лучше жить, давая кругаля, —
Жить ожиданьем, что она приходит,
Едва уйдя. Жить так же вот, кружа.
Кружились куры в полдень в воскресенье.
И брадобрей кружил над жирной бородой,
И вся Италия кружилась в отдаленьи,
Которое душа зовет душой.
Один кулак по двери бил нещадно.
Другой, разжавшись в пятерню, его тащил
За локоть в консисторский зал прохладный.
Чего ты трехаешь? Ведь ты же отпустил
Ее, со всеми курами, дворами,
Собором кафедральным, фонарем
И макаронами, что, кстати, между нами
Мы до сих пор на вилку крутим, в честь нее…
Ее, ее с округлыми снегами
И с жаркими сугробами плеча.
С вот здесь внезапно закругленными ногами,
И с круглым небом в чаше круглого зрачка.
С водоворотом, хороводом, караваем,
С круговоротом, круговертью и еще
С ее рассеянными седоками,
По кругу мчащими – за ней и от нее.
От круглых дураков, от невозможных кружев,
Кружений вкруг да около, круглистых берегов
Всех круглых дней, недель, часов – всех кружек,
Всех круглых дат, округлых облаков.
Земля не вертится. Не круг она гончарный
Тебе! «Не вертится. А все-таки она…»
Он встал с колен. Неведомое счастье,
С горчащим привкусом в себя ее вгонять.
И возвращаясь к облаку испуга,
И вынимая голову из сна,
Он внятно вымолвил, опять припрятав руки: