«Не по…» начал старик, но кашель оборвал его на полуслове. Заслезились глаза, покраснело лицо. Изо рта брызгала слюна и вместе с ней вылетали частички давней подруги – жизни. Петя похлопал отца по спине и тот, после двух завершающих «э-э-эхгэ», затих.
– Смотри ближе, – Петя поднёс фото к его лицу. – Теперь узнаёшь? Кто это?
– Я-а, – ответил Григорьевич. – Откудова она тут взялась?
Петя взял вафельное полотенце со стола и вытер ему подбородок.
– Откуда-то взялась. Давай, садись. Вот сюда.
Григорьевич опустился на кровать, протяжно вздохнул и задрыгал ногами. Резиновые тапочки упали на пол. Петя открыл форточку и сел рядом. Тёплый осенний ветерок коснулся морщинистой кожи Григорьевича. Возле его лица закружилась муха. Он махнул рукой, и она отдалилась. Старик всматривался в её пируэты, пытался уловить каждое движение. А муха дразнила его: «Смотри, старикашка, как я могу, а ты уже и ноги не поднимешь скоро, ха-ха!» Летала от ковра к окну и обратно. Круг за кругом. Потом села Григорьевичу на плечо. Петя попытался поймать, но она увильнула и продолжила выпендриваться. Облетела вокруг люстры. Вокруг телевизора. Туда-сюда, туда-сюда. Села на стол. Хлоп. Жужжание стихло. Муха превратилась в кашу и удачно дополнила узор скатерти.
– А вечером домой? – спросил Григорьевич.
Петя затяжбил. Какой можно придумать ответ? И нужен ли он вообще?
– Тамара ещё в больнице. Я же тебе говорил. Немного поживёшь тут, а потом поедем домой.
– А чей… это дом?
– Мой. То есть твой. Я тебе купил. Бать, не переживай. Сваха будет приходить кормить тебя. Ты же помнишь её?
Григорьевич кивнул.
– А я буду приезжать на выходные.
– Откуда?
– Из Житомира.
– А что там?
– Ну живу я там, бать, уже восемнадцать лет. Забыл?
– Не, – сказал Григорьевич и всё, что ему было непонятно, стало ещё более непонятней.
Петя ушёл, а он остался сидеть на кровати с полной уверенностью в том, что к вечеру его отвезут домой к жене.
Год назад у Григорьевича случился микроинсульт. На дне рождения у друга он выпил «на коня», встал и повалился как сноп, задев рукою тарелку с недоеденным голубцом и рюмку.
После этого вся его жизнь покатилась в пропасть.
Он начал падать, мочиться под себя и кашлять во время еды. Жена Тамара по пару раз на день находила Григорьевича, лежащего то на огороде, то в сарае, то около туалета, то ещё где-нибудь. Подымала его сама, а когда не получалось, тащила к месту, где мужу было на что опереться. Синякам и ссадинам на его теле не было счёту. Болело всё. Вольная ходьба стала роскошью, которая редко удавалась. Ходунков он стыдился, поэтому пришлось одолжить у соседа костыли.