Василий соглашался. Он верил Евсею Гавриловичу, верящему в последний шанс. Но не возражал, если бы Вселенная сама все разрулила.
– Это уже план Б, – осклабился крокосфинкс, – кратковременный метеоритный дождь, например.
Василий надеялся, что до этого не дойдет.
Он не врал в своих отрывистых последних записях. Просто не говорил всей правды. «Сопротивлению», впрочем, тоже. На границе с фантазией, на нейтральной, тонкой, словно кошачий ус, полосе, участники сопротивления творили свой мир. Эфемерный, нереальный, невесомый. Идеалисты, вообразившие, будто красота может победить. Несчастные надеялись с ее помощью спасти «поролоновых» от контроллера.
Василий как-то спросил Евсея Гавриловича, почему не сказать им как есть? Что контроллер уже не просто вещество, помогающее сдерживать эмоции, а нечто большее. И красотой его не победить. Поролоновые никогда не проникнутся, ничего в их душах не шевельнется, как не перемешивай слова, звуки и краски. Потому что, принимая в себя контроллер, первое, что делает человек – начинает блевать. Его на изнанку выворачивает. Буквально. А когда он собирается в исходное состояние, то вся жизнь до контроллера ощущается далекими воспоминаниями. Слабыми, отрывочными, полустертыми. Он знает, что как-то жил и что-то делал. Только это не представляет для него ни малейшего интереса.
– Несанкционированное предательство, – ответил Евсей Гаврилович.
– Разве бывает иначе? – удивился Василий.
– Увидишь, – пообещал Евсей Гаврилович. Крокодилья часть его облизнулась, а сфинксовая заплакала.
Оставалось найти еще кое-кого. Первого человека, принявшего в себя окончательный вариант контроллера. Евсей Гаврилович полагал, что человек этот связан с Василием через сказку о демоне с тысячей лиц.
– Ты кого-то сильно впечатлил, братка, напугал до усрачки. Сколько там в лагере слушало твою сказку?