В этот дешевый и паршивый бар на окраине Лос-Анжелеса меня завела обыкновенная жажда экзотики, подогретая большим количеством спиртного, такая неистовая, что Мел, один из моих компаньоном по бизнесу и непосредственный начальник, вызвался меня сопровождать. Так после дорогих изысканных яств тянет на большой кусок черного хлеба с селедкой. А после того, как долгое время ты упорно созерцаешь с балкона аккуратненькие, ухоженные бунгало Южной Калифорнии и видневшийся в отдалении free way, жутко тянет отдернуть занавеску и увидеть ржавые гаражи, стандартные девятиэтажки и роющихся в мусорном контейнере бомжей. Что ты делаешь с нами, Родина…
Мела жутко интересовала моя ностальгия. Так интересовала, что он привел меня в этот бар. С его точки зрения это было жуткой экзотикой. С точки зрения выбившегося из средних американца с собственным домом и замечательной кредитной историей. Чтобы не разочаровать моего спутника, я даже сделал восхищенное лицо. На самом деле это был самый обыкновенный бар, куда забегали дальнобойщики и куча каких-то местных бездельников, у которых не было ни дома, ни кредитной истории (что в глазах Мела и ему подобных был просто кошмар). Еще в баре показывали несколько спортивных каналов. И об этом, наверное, нужно было сказать в первую очередь.
Здесь пили дешевое темное пиво и неразбавленный виски низкого сорта, а развлечением был телевизор над стойкой. Здоровенный рыжий детина (бармен и хозяин в одном лице) постоянно жевал жвачку и пускал пузыри, которые лопались с неприличным звуком, что очень веселило всех окружающих.
Бросив на нас с Мелом неприязненный и не одобряющий взгляд, он все-таки не стал гнать нас прочь. В Лос-Анжелесе много бродяг. Но, как правило, они плохо видны в машинные стекла. В Лос-Анжелесе на дорогу смотрят лишь прямо, в лобовое стекло. Здесь избегают лишних движений. Для деловых, занятых своим бизнесом людей каждое движение стоит слишком много, чтобы тратить его впустую. Преуспевающие американцы не могут позволить себе такую роскошь – смотреть по сторонам. Поэтому я удивился, что Мел вообще увидел бродягу. Хотя его нельзя было не заметить….
Он был ярким диссонансом даже в окружающей обстановке. Словно кость, застрявшая в горле. Наверное, он везде был не к месту, даже в картонном ящике на асфальте Нью-Йорка. Чтобы вместить его, на всей планете не могло существовать мест. И это было так же ясно, как и то, что он – русский…. Выдавал его не только ужасный славянский акцент. Во всей его фигуре, в глазах, в манере держать голову было что-то особенное, какая-то необыкновенная отчужденность и гордость, позволившие сразу определить его происхождение. Может, та невозможность вписаться в окружающую обстановку, которая не принимала его так же, как и он не мог ее принять. Он был чужим не только в чужой стране. Он был чужим во всем мире. И от того, как ясно и четко читалось это в его фигуре, с меня разом слетел хмель.