Во мне нет такой подходящей к ним веры,
чтоб их приравнять к роду белых людей.
Рядами домишки – гробы над землёю,
а в них оболочки живых мертвецов.
Я память об этом от глаз не отмою
кислотами, водкой, настоем дельцов.
Позорное зрелище. Горе-селенье,
как будто кирпичная свалка в аду.
Как тут выживают? По чьим повеленьям?
Сто раз проходя мимо них, не пойму…
Штаны
Как будто бы кто-то шагает в тумане,
меж двух одинаковых сизых столбов.
Не видно лица и нагрудных карманов.
Наверное, в белой рубахе без швов.
Так ровно идёт, не виляя нисколько,
но медленно очень, как будто стоит,
и словно парит над землёю, что колка,
беззвучно, безручно, безглаво молчит.
Как будто лихой акробат на верёвке
иль лёгкий атлет уцепился за жердь…
Вид этой загадки, с какой-то издёвкой,
на миг пошатнул подо мною всю твердь.
Гоню опасенья в шагах, искушеньи.
И требует рот от волненья питьё…
Приблизясь к чему-то с сухим предвкушением,
я вижу прищепки, мужское бельё…
Oktober
Бывалое солнечным небо скисает,
титановым цветом суровя нам взор.
По-своему каждый по лету скучает,
припомнив веселье, грустинку иль сон.
Ссыпаются кроны и парки пустеют,
и моросью часто асфальты полны,
одеждой и ленью гуляки толстеют
под новым покровом сырой пелены.
Всё чаще дымятся стаканы в кофейнях,
прозрачная холодь тревожит везде,
теснеет в автобусах и богадельнях,
скудеют газеты на сок новостей.
Опять тяжелеют шаги и улыбки,
мелькают угрюмость, потерянность лиц,
а воздух становится мокрым и липким,
и реже встречаются игрища птиц,
дома, муравейники дверцы закрыли,
всё чаще бежится к семье, очагу.
Но солнце глаза ещё не позабыли,
лучам подставляют надбровье, щеку.
Пейзаж облезает под ливнем-раствором,
тускнеет и мажется, вянет гуашь.
Тепло покидает октябрьский город,
верша из-под крыш сотни, тысячи краж.
Пикируют листья и перья, и тени,
и брызжет свинцово-холодная высь.
С наборами чувств и потерь, обретений
до осени мы кое-как добрались…
Утренняя память
Я помню январский, предпоездный вечер,
часы предсомнений, сомнений и фраз,
смятенья среди обнажений, и плечи,
и миг обретенья, пылание ласк,
и сверху садящийся, ласковый образ
на юную, прежде невинную плоть,
кудрявая смелость и русая скромность,
и стонущий счастьем ромашковый рот.
И в памяти влажно-родное "колечко",
горяче-желанное, с соком прекрас,
когда, опустив, поднимало уздечку,
и что не отвёл от спины её глаз,