– Да уж, честный и благородный… – тосковал Ванька. – Кого только уже не обманул… Всех!
Ему, правдивому по природе, не привыкшему врать и увиливать, подобное положение вещей было в тягость, разумом он понимал, что иначе нельзя, но на душе было муторно… От бессонных ночей, от душевных переживаний он похудел и спал с лица, так что Елизавета Владимировна пожурила его за чрезмерное усердие и велела Парфёну уменьшить часы учения, оставив Ваньке некоторое время на отдых. Парфён Пантелеймонович и не возражал, он был весьма доволен учеником, его разумными ответами и не менее разумными вопросами. Они обсудили волнующую парня тему телесных наказаний в деревнях, и Парфён согласился, что приказчики порой занимаются самоуправством и что необходимо поставить в известность барыню, чтобы обсудить это, когда приказчики приедут в имение с отчётами.
Ванька предложил внести изменения в условия, в которых прописывались обязанности, срок службы у помещика, на что Парфён ответил, что это уж чересчур, что мужика надо держать в ежовых рукавицах, особенно сейчас, после подавления крестьянского бунта. На то есть особый указ императора Павла.
– Нашего брата надо и посечь, для острастки, – строго сказал Парфён.
– Но матушка никогда розгами не наказывает, и у неё в имении порядок и послушание, – не сдавался парень.
– А потому, – управляющий назидательно поднял указательный палец, – что её все уважают, добра она и справедлива ко всем. Зазря никого не отругает даже. Елизавета Владимировна – кладезь премудрости и милосердия, один её взгляд строгий – и ты уже вину чувствуешь. Так, или я вру?
– Вестимо так.
– То-то и оно. И розги не нужны, сам себя наипаче накажешь, муками совести.
Ванька замолчал. Муки совести и правда, изгрызли его совершенно. И выхода из капкана не было. Никто не поможет и страдания не облегчит. И сделать так, чтобы никому боль не причинить, – не получится. Елизавете Владимировне, от которой он ничего, кроме добра, не видел, принести горе и стыд, позор перед обществом: жена сына сбежала с крепостным! Только от одной мысли об этом у Ваньки всё нутро холодело и волосы вставали дыбом. А оставить всё как есть – любушку свою свести в могилу…
«Аки буриданов осёл я», – мрачно думал он, не замечая, что Пульхерии уже удалось совершить переворот в его сознании: он, впитавший с молоком матери покорность и смирение, начал думать о побеге как о чём-то вполне осуществимом.