Двойра Мейровна Розенштуцен была по натуре человеком жизнерадостным. Многолетняя практика потребления препарата нервин сделала ее еще и уравновешенной. Принимала она в трехкомнатном кабинете-квартире в том же доме, где кафе «Аист» на Большой Бронной. Приемная была украшена огромными, в человеческий рост, фотографиями, которые Двойра за немалые деньги нарочно заказала знаменитой портретистке Ольге Павловой. Все фотографии изображали актрису Чулпан Хаматову – в разных образах, но чаше всего с лысыми и изможденными детьми, больными раком крови. Двойра входила в попечительский совет Хаматовского благотворительного фонда, десятую часть своих доходов регулярно переводила онкогематологической клинике и всерьез полагала, что невротическим ее пациентам с Золотой мили полезно видеть детей, которые больны по-настоящему.
При виде Аглаи Двойра Мейровна изо всех сил проявила участие.
– Здравствуйте, как вас называть? Аглая? Глаша?
– Можно Глаша.
– Проходите, проходите, садитесь, вы как хотите: чтобы папа?..
– Можно на «ты», – проговорила Аглая.
– Ты как хочешь: чтобы папа посидел с нами, или мы поговорим, а он подождет здесь снаружи?
Аглая задумалась. Эти пятнадцать секунд, пока она думала, Елисей как бы балансировал на краю экзистенциальной пропасти – он кто? Отец, который нужен дочери в тяжелую минуту, или такой технический отец, который может записать на прием к психиатру, подарить на день рождения набор дорогих линеров, подкинуть денег, чтобы сходила с Фомой на концерт Оксимирона? Наконец Аглая сказала:
– Пусть лучше папа побудет с нами, – посмотрела на отца и поправилась. – Со мной.
У Елисея свалилась с плеч Джомолунгма. Они вошли в кабинет, где, к удивлению Елисея, отродясь не было ни одной кушетки, сели за большой овальный стол, Двойра Мейровна всем телом подалась к Глаше:
– Расскажи мне, Глашенька, что случилось.
Елисей поморщился. Зачем заставлять девочку рассказывать, что случилось? Ты же знаешь, что случилось. Но Аглая стала отвечать:
– Моя лучшая подруга… – и не могла закончить фразу.
– …покончила с собой, – помогла Двойра Мейровна.
И Елисей опять поморщился. Зачем так наотмашь? Неужели нельзя воспользоваться эвфемизмом каким-нибудь? «Ее больше нет»? «Ушла»? Все эвфемизмы были идиотские, «покончила с собой», если подумать, тоже эвфемизм, но почему-то – Елисей чувствовал – ранит слишком сильно. Елисей потянулся и накрыл рукой Глашины пальцы, неподвижно лежавшие на столе, – тонкие и холодные, как оружие.