Поднимаюсь по лестнице, иду по коридору и, решительно перешагнув порог кабинета, заявляю: «Пошлите меня в Усть-Илим! Причем немедленно!» Секретарь райкома чуть из кресла не вывалился: «Куда?!» Я объясняю, мол, туда, о чем Кристалинская поет: «Где сосны читают стихи». Он испугался чего-то, схватился за трубку, видимо, на помощь хотел позвать, но я решительно сделала шаг вперед и с металлом в голосе произнесла: «Товарищ секретарь, никуда звонить не надо! Я прошу вас меня послать, и вы меня пошлете!» Секретарь что-то закричал про мои «шестнадцать лет, золотое детство, мамино крыло» и о суровых сибирских морозах, но я стояла на своем – хочу и поеду!
После райкома домой попала только вечером. Сначала работа, потом школа, пришла без сил, даже ужинать не смогла, не раздеваясь, упала на кровать и уснула. Просыпаюсь от звонка будильника, он у меня в металлической миске стоял, чтобы уж звук был слышен наверняка, пытаюсь дотянуться до него, чтобы в очередной раз заткнуть навеки, и с ужасом осознаю – я привязана к кровати по рукам и ногам. Не шевельнуться. Выяснилось – секретарь райкома настучал о моем приходе Варьке, велев за мной присматривать, потому что я ворвалась в его кабинет и требовала немедленно сослать меня в Сибирь, потому что якобы чувствую, что я – Майя Кристалинская и мне необходимо поехать и что-то спеть читающим стихи соснам.
Мало того, что каждую ночь до этого матушка под вой соседского Шарика приходила ко мне в комнату со свечой в белой рубашке до пят и, наклоняясь к моему лицу, а иногда почти хватая за нос, проверяла, дышу я или нет, так теперь у нее вообще началась клиника. Вызвав врача и посадив меня на больничный, мать начала окончательно посвящать мне всю свою оставшуюся жизнь. Как назло, к нам заглянули цыгане-погорельцы, и одна из них, напившись воды, озорно сверкнув глазами, бросила взгляд на мое пятно на голове – тонкое, розовое, и заявила: «О-о, что у вас за ребенок, вы даже не знаете, какой это ребенок!» Мать, конечно, не поняла, что та имела ввиду, но с этого момента начала присматривать за мной еще более настойчиво. Мне очень хотелось сказать маме, что я знаю ее тайну, и поэтому считаю, что она не имеет права меня душить своей любовью, но… я молчала.
А тайна была такова. Лет в тринадцать, когда я вышла из дома, ко мне подошла одна очень добрая женщина и спросила: «А ты знаешь, что это не твоя родная мать?»