Он на какое-то время остолбенел и, только придя в себя, спросил:
– Переехал?
– Нет, ликвидирован, – ответили ему.
– Как же так? А где всё: прилавки, шкафы и другое? На свалку вывезли?
– Нет ещё. На заднем дворе пока свалили.
Он оббежал дом и сразу увидел её, лежавшую рядом с кучей столов, стульев и другого имущества бывшего магазина. На ней не было ничего – только чулки и клипсы; не было даже парика; накрашенные глаза растеклись по лицу. Он прикрыл её раздвинутые ноги какой-то тряпкой и посмотрел ей в глаза: взгляд был не бездонный, как раньше, в котором его душа могла утонуть и раствориться вся без остатка, а пустой и бессмысленный.
Василий встал на колени рядом с ней, прикрывая её от дождя своим пиджаком, прижал её голову к своей груди и немного покачивался, будто баюкая ребёнка. Он укачивал свою судьбу, стараясь заглушить тоску.
Прохожие с удивлением смотрели на плачущего мужчину, прижимающего и целующего голову манекена. Не замечая никого вокруг, он чувствовал только одно: стремительно надвигающееся одиночество, быстро и неотвратимо опустошающее душу.
Смеркалось. Моросящий дождь насквозь промочил его. Он снял на память клипсы и, сгорбившись, старческой походкой побрёл домой.
Ночью его лихорадило, поднялась высокая температура, он бредил и метался по кровати. Проболев почти два месяца, он уехал из города.
– Вот и скажите, уважаемый попутчик, мог ли я не уехать хотя бы на время из этого города и не мистика ли это? – спросил Василий Трофимович.
– Да, история! – удивлённо сказал я, не зная, что ему ответить.
– Я могу показать клипсы, – сказал он.
– Не надо. Я вам и так верю.
– Я всё-таки покажу, тем более что я сам, как снял и завернул в платок, больше их и не видел, – настаивал он.
Он долго рылся в чемодане, наконец достал платок, завязанный уголками, как когда-то делали наши бабушки, положил на столик и развернул.
Мы оба стояли и удивлённо смотрели на клипсы.
Клипсы были разные…