– Ешь хорошо, до ближайшего стола неблизко. В дорогу всегда надо быть сытым, – глядя на Тулегена, обеспокоенно говорил Жунус за едой.
Покончив с завтраком, за чаем Жунус сунул руку под подушку и вынул кожаный бумажник:
– Это тебе на первое время, возьми, сынок. А там уж, когда дашь о себе знать, я распоряжусь.
На слова отца старшие братья одобрительно кивнули.
– Спасибо, отец! На будущее я постараюсь вас сильно не обременять заботами. – Тулеген, приняв деньги, приложил руки к груди.
– Служи хорошо, – продолжил Жунус, – помни про нас и свой народ. – В мягком голосе отца прозвучала неуверенность, но и какая-то надежда на правильно выбранный сыном путь.
По ту сторону юрты слышались голоса собравшихся родственников и аульчан, которые прервало игривое ржанье лошадей.
Подъехал тарантас с уже уложенными вещами Тулегена.
– Слава Всевышнему. – Жунус провел по лицу ладонями и встал.
Вслед за отцом поднялись сыновья, благодаря за сытный завтрак. Вышли из юрты.
– Ну, пора, сынок! Храни тебя Аллах!
Тулеген обнялся с отцом и братьями. Подошел к стоявшим впереди толпы матери с Алией. Припавшая к груди сына мать, прощаясь, тешила себя надеждой на скорую встречу с ним. Взглянула на свою воспитанницу, и вслед за скатившимися слезами по ее лицу пробежала нежно-трогательная улыбка.
Тулеген подошел к рядом стоящей Алие и быстро поцеловал ее в щеку, и она, переборов в себе смущение стыда перед аульчанами, с вспыхнувшим румянцем и легкой улыбкой на кончиках губ ладонями коснулась его груди. Подойдя к тарантасу, взошел, набросив на плечи дорожную накидку.
– Спасибо-рахмат за все вам, родные и земляки, – обратился к провожающим. – Мира вам и добра. – Он поклонился и сел.
– Бисмиллях… – произнес слова молитвы и провел ладонями по печальному лицу Жунус.
– Бисмиллях… – повторили за ним все стоящие, благословляя Тулегена на трудные ратные дела.
Лошади, не понукаемые кучером, как только тот взял в руки вожжи, не сорвались рысью, а тронулись шагом, будто понимая печаль разлуки своего хозяина с родными местами. Но затем, поравнявшись с серыми юртами на краю аула, сами перешли на легкую рысь. Тулеген обернулся и долго глядел на уходящих куда-то вдаль аульчан. Он все смотрел не отрываясь, с жалостливой тоской, пока кибитки не стали маленькими, как приозерные кочки, затем аул скрылся за пологим скатом холмистой степи. На душе Тулегена было чувство не радости, не грусти, как когда-то, много лет тому назад, когда он подростком вот так впервые покинул родные места, а было чувство озабоченности за свой народ, аульчан, с чувством зрело рассуждающего человека.